Наёмник

 

“You do not die for being bad,
you die for being available.”

Ian Rankin, ‘The Falls`*

 

1. КОБРА

По какой-то странной прихоти сознания у него в голове крутилась статья энциклопедии, посвященная этой стране, скорее всего, потому, что больше он об этой стране ничего не знал.
«Омывается Индийским океаном, - возникали в памяти обрывки фраз, бежали перед глазами, накладывались друг на друга, - Население: главным образом, африканцы Банту … африканцы, главным образом, придерживаются местных верований …» «Главным образом, африканцы или главным образом, придерживаются? – недоумевал он – почему-то это было очень важно понять, -  официальный язык - португальский, климат – экваториальный или тропический».

«Так, экваториальный или тропический? – задумывался он, но как-то вскользь, мимоходом, и тут же перед глазами возникали другие строчки, - Крупные реки: Замбези и Лимпопо».
- Лимпопо, Лимпопо, где гуляет гиппопо, - шептал он пересохшими губами и опять терял сознание.

Окончательно пришел в себя он от холода - промокшая одежда липла к телу ледяным компрессом. Был сезон дождей и мелкий дождик шел, не переставая, с листьев непрерывно стекали крупные капли.
- Вот тебе и экваториальный, вот тебе и тропический, - шептал он, стуча зубами, хотя может быть, это ему только казалось, будто он что-то говорит – звука своего голоса он не слышал, как не слышал и никаких других звуков – вокруг была ватная тишина.
«Контузия, - догадался он, - оглушило взрывом, когда этот раненый бур или кто он там из последних сил бросил гранату», – и стал методично ощупывать себя в поисках повреждений.

Вспомнились уроки тридцатилетней давности – он вспомнил даже усатого сержанта, который говорил им: «Придя в себя после контузии, тщательно ощупайте свои члены».
«Сколько шуток тогда  вызывали эти «члены»!» - даже сейчас он мысленно ухмыльнулся, продолжая ощупывать свою грудь, живот, сгибать и разгибать сначала руки, потом ноги. Повреждений, похоже, не было, по крайней мере, серьезных, кровотечения - тоже. «Значит, не ранен, - думал он, - значит, только контузия». 

Он перекатился на бок и попробовал подняться на ноги. Скоро ему это удалось и, стоя на дрожащих ногах, уцепившись за совершенно украинского вида «тын», возле которого он лежал, он впервые посмотрел вокруг осмысленным взглядом.

Вокруг была африканская деревня в джунглях – хижины на сваях и с тростниковыми крышами, окруженные зарослями бамбука, низкорослыми пальмами и банановыми деревьями, некоторые хижины огораживали невысокие плетни, очень похожие на классический украинский «тын» с лубочных пейзажей.

Рядом с ним, у «тына» лежал тот самый свихнувшийся бур, который неизвестно в кого и зачем бросил гранату. Бур был мертв, мертвы были и остальные лежавшие недалеко от него – солдаты правительственных войск и повстанцы, а Филина нигде поблизости не было видно.
«Где же Филин? – думал он, - Куда он подевался? Он ведь был рядом».

Дальше на улице деревни и за плетеным забором во дворе хижины тоже валялись неподвижные тела – даже отсюда, издалека было понятно, что и они мертвы. Тростниковая крыша хижины, несмотря на дождь, горела ярким бездымным пламенем. «Ракета, - механически отметил он, - прямое попадание».

«Надо что-то делать, действовать», - убеждал он себя, но не делал ничего, а продолжал, пошатываясь, стоять, ухватившись обеими руками за плетень. Видимо, в голове у него снова помутилось, потому что, как подошли эти двое, он не заметил – они просто сразу оказались рядом и что-то говорили ему, но звуков он не слышал.

Это были полуголые африканцы, один - в грязных шортах, второй - в набедренной повязке и кургузой джинсовой курточке. У обоих были русские автоматы.
«Главным образом, африканцы, - мысленно процитировал он энциклопедию и засмеялся, - главным образом, народности Банту, главным образом, придерживаются местных верований», - и продолжал смеяться, хотя ситуация к смеху совсем не располагала. «Истерика, - понимал он, - последствие шока», - но остановиться не мог.

Один из негров, тот, что в курточке, снял с плеча автомат, правда, никаких агрессивных действий не предпринял, просто передал автомат своему спутнику, порылся в карманах, достал грязный, под стать куртке блокнот и карандаш и написал что-то.
- Следуйте за нами. Вертолет. – прочитал он корявую надпись по-английски и, спотыкаясь, побрел за африканцами. Один из них шел впереди, указывая дорогу, второй – довольно далеко сзади. Желания помочь ему они не выказывали.

Пока они дошли до широкой просеки в джунглях, в голове у него немного прояснилось и в конце пути он шел уже довольно уверенно, хотя все же два раза упал в жидкую черно-желтую грязь проселка.     

Когда они пришли на место посадки вертолета и сели на циновки под навесом из банановых листьев, он уже вспомнил все, что произошло с отрядом, точнее, вспомнил все события, но объяснить произошедшее не мог.

Сначала все поддавалось какой-то логике, если на войне вообще есть логика: и поездка в эту деревню для инспекции русской зенитно-ракетной установки «Шилка», которая была на вооружении у дислоцированного здесь правительственного отряда, и нападение повстанцев на отряд, и завязавшийся бой, сначала довольно ленивый; потом повстанцы начали наступать, а потом прилетела эта «Кобра» и началось настоящее безумие, которое нельзя было ничем  объяснить, по крайней мере, он объяснить не мог.

Он знаками попросил у негра в курточке блокнот и написал:
- Кобра. Вертолет. Кто? Правительство?
Африканцы принялись сначала живо обсуждать вопрос между собой, потом владелец курточки написал:
- Не знаем. Это не наш. 
«А вы-то сами кто такие?» – подумал он, решил спросить, но потом передумал – лучше не знать, не его это дело и война не его.

«Это наверняка не солдаты правительственных войск, – рассуждал он, - у тех должна быть форма. С другой стороны, если это повстанцы, то почему они не прикончили меня сразу, а привели сюда – на мне ведь форма правительственной армии? А чей вертолет они сейчас ждут? Это тоже неясно. И вообще, почему вдруг за мной выслали вертолет? И кто вызвал вертолет?» Все было смутно и неопределенно. И весь этот абсурд начался, когда прилетела «Кобра».

Сначала появление «Кобры» выглядело вполне логично. Появившийся со стороны вдруг прорвавшегося сквозь тучи солнца и зависший над верхушками пальм огромный боевой вертолет они сразу восприняли как подкрепление и обрадовались.
- Смотри-ка, почесались в столице, - сказал ему по-русски Филин, - а то худо б нам было – вон повстанцы уже у второй заставы, - он показал на полуголые фигурки, перебегавшие невдалеке от укрытия к укрытию.

Приблизительно то же самое, очевидно, сказал по-португальски своему заместителю и командир их отряда и примерно так же реагировали на появление «Кобры» на своих языках находившиеся с ними на командном пункте южноафриканские и родезийские наемники – буры, как называл их Филин.

Однако почти сразу начались непонятные и страшные вещи. Разогнав пулеметным огнем повстанцев, «Кобра» вдруг выпустила две ракеты по правительственным позициям и тут же начала методично расстреливать правительственный отряд.
- Почему «Шилка» молчит?! – закричал Филин, очевидно, адресуя свой вопрос командиру, но он не успел перевести, а командир ответить – «Кобра» была уже рядом.
Витиевато выругавшись и не спуская глаз с приближавшегося коричневато-зеленого брюха вертолета, Филин схватил его за руку и потащил за собой с командного пункта в блиндаж – укрытие. Заползая туда, он успел увидеть, как ракетным залпом вертолет накрыл командный пункт, где они с Филиным находились всего минуту назад.

Как он выбрался из блиндажа и оказался возле «тына», он не помнил, помнил только, что когда пришел в себя, все вокруг были мертвы – и солдаты правительственных войск, и повстанцы. «Теперь вот за мной неизвестно кто высылает вертолет. – удивлялся он, - Не слишком ли много чести для скромного переводчика?! И куда девался Филин?»
Он помнил, что Филин все время был рядом, а среди лежавших рядом убитых его не было.

Вдруг неожиданно поднялся сильный ветер; он расшатывал навес, под которым они с африканцами сидели, и грозился завалить его им на голову. Он с трудом поднялся, вышел из-под навеса и посмотрел туда, откуда дул ветер.
«Пень глухой, - мысленно посетовал он, - даже вертолет не услышал»
В дальнем конце просеки над узорчатыми вершинами африканских акаций на фоне синевато-черных туч возникли два вертолета: Ми 8 – рабочие лошадки современной локальной войны.

Он обернулся к своим спутникам, но их уже нигде не было видно.
«Наверно, это были повстанцы, - опять подумал он, - но почему они меня не тронули и привели сюда, на место посадки вертолета? Не могли же они вызвать правительственный вертолет? Может, это были не повстанцы, но если не повстанцы, то кто? И почему они ушли, не дождавшись?»  Вопросов было много и ни на один из них у него не было ответа.

Между тем вертолеты сели на просеке неподалеку. У одного из них открылась дверь и по металлической лесенке стали спускаться солдаты. Оказавшись на земле, они развернулись в цепь и начали осторожно двигаться в сторону деревни, из которой он только что пришел. Второй вертолет дверь не открывал, его винты медленно вращались, а спаренные носовые пулеметы, двигаясь по плавной дуге, ощупывали окрестность.

«Ожидают атаки повстанцев», - решил он. Он по-прежнему стоял возле навеса, держась за стойку из бамбукового ствола – поток воздуха от вертолетов навес выдержал – и наблюдал за действиями солдат.

«Почему они на меня не обращают внимания, - удивлялся он, - на мне ведь форма правительственных войск?» – и как будто в ответ на его невысказанный вопрос от цепи отделились трое – офицер и два солдата и осторожной трусцой, поводя стволами автоматов, побежали в его сторону.
- Военный советник. Русский. – крикнул он по-португальски, когда они подбежали достаточно близко – это была единственная фраза на португальском, которую он узнал за все свое пребывание здесь.

Они осторожно подошли еще ближе, держа его под прицелом своих автоматов, и молодой светлокожий офицер – поручик, вроде, насколько он разбирался в их знаках различия – начал что-то ему говорить. Он показал пальцами на свои уши. Офицер замолчал, потом поманил его рукой, – мол, иди за мной – и пошел назад к вертолету. Он пошел за офицером, а за ним, продолжая держать его под прицелом, пошли солдаты. Так они дошли до вертолета, поручик поднялся по лесенке до двери, обернулся и опять поманил его рукой, он стал подниматься в вертолет, за ним поднимались солдаты.

В вертолете было полутемно и сначала он почти ничего не различал, но потом глаза привыкли и он увидел, что вертолет почти пуст: кроме солдат, которые его привели, в нем были только пилоты и пулеметный расчет. Он опустился на железную скамью, тянущуюся вдоль борта, закрыл глаза и, видимо, опять впал в забытье, потому что, когда открыл глаза, возле него сидел другой офицер - немолодой уже капитан с ярко выраженными негроидными чертами лица, а не тот молодой светлокожий поручик, который его сюда привел, и протягивал ему кружку с чаем.

- Спасибо, - сказал он по-английски, схватил кружку и стал жадно пить горячий чай, в который был щедро добавлен местный ром. Допив чай до последней капли, он сказал офицеру:
- Я ничего не слышу – контузия. У вас есть блокнот? Принесите блокнот и чем писать.
Офицер ушел к летчикам и скоро возвратился с блокнотом и ручкой. Сев рядом с ним, он написал по-английски:
- Что произошло? Где полковник Филин?
«Значит, они знают про нас, про Филина и про меня, знают, что мы должны быть в этой деревне, - думал он, - они не случайно сюда прилетели на выстрелы».

Он взял блокнот, подумал: «Не так просто описать все это в нескольких словах» и написал:
- Неизвестный вертолет типа «Кобра» уничтожил огнем весь дислоцированный в деревне отряд, а также атаковавших нас повстанцев. Полковник Филин, должно быть, тоже погиб, – и тут же ему пришло в голову, как дико и неправдоподобно это, должно быть, выглядит со стороны: какой-то вертолет прилетает неизвестно откуда и, не разбираясь, кто есть кто, уничтожает всех подряд.
 
Офицер прочитал, удивленно посмотрел на него и написал свой очередной вопрос:
- Чей вертолет?
- Повторяю, - написал он в ответ, - вертолет неизвестный, без опознавательных знаков, американский боевой вертолет с тяжелым вооружением, тип «Аэрокобра».
Офицер еще раз удивленно на него посмотрел, собрался было написать что-то еще, но тут в вертолет стали вносить убитых и он застыл с ручкой в руке.

Убитых было много - он только сейчас это полностью осознал. Видимо, в этой деревне был большой отряд – рота, а может, и больше. Мертвых вносили на плащ-палатках и клали рядами в глубине вертолетного чрева. Насколько он смог разглядеть в полутьме, Филина среди убитых не было. Он начал было считать тела, которые проносили мимо него солдаты, но сбился, а убитых продолжали вносить. Потом он снова отключился от действительности, но, видимо, на этот раз не потерял сознание, а просто заснул – подействовал чай с ромом.

Проснулся он от рева вертолетных двигателей. Вертолет взлетал. Он повернулся к сидящему рядом с ним, собираясь сообщить, что он вновь обрел слух и можно взять у пилотов наушники и поговорить через систему внутренней связи, но вместо капитана, который поил его чаем, рядом с ним теперь сидел мрачный капрал, лицо которого покрывала ритуальная племенная татуировка. Капрал покосился на него и поправил лежащий на коленях автомат. Он отвернулся – разговаривать без наушников было невозможно. Скоро, через час с небольшим жуткого шума и немилосердной вибрации, вертолет приземлился в столице.

«Вот она, война двадцать первого века, - думал он, стоя под душем в своем номере в столичной гостинице «Сантана», - всего пару часов назад ты умирал от холода и страха в джунглях и вот уже моешь голову ароматным шампунем в номере комфортабельной гостиницы».

С военного аэродрома он попросил отвезти его прямо в гостиницу. Правда, тот капитан, который поил его чаем, предлагал госпиталь, но он отказался – знал, что быстрее придет в себя в привычной обстановке своего номера - и спросил у капитана про Филина.
- Мы не нашли полковника Филина, - ответил тот на четком, идеально правильном английском, который так не вязался с его негроидным обликом, - ни живого, ни мертвого.
 
Он чувствовал, как горячая вода буквально возвращает его к жизни – ушли дрожь и слабость в ногах, головокружение и тошнота. Из-под душа он вышел почти здоровым, только немного болел затылок, зато страшно хотелось есть.

Он с удовольствием надел чистые белые брюки из легкой ткани и простую черную футболку, сунул ноги в легкие туфли и пошел в ресторан. По дороге он занес портье пакет со своей грязной формой и попросил почистить к утру. Утром начнутся допросы и надо быть готовым хотя бы физически.

Был ранний вечер и гостиничный ресторан еще только начал заполняться, поэтому ему удалось занять свой любимый столик у окна с видом на город и океан. К вечеру тучи рассеялись и красное закатное солнце залило город и океан нежным золотистым светом – океан стал похож на чешую диковинной золотистой рыбы, а в городе дома отбрасывали глубокие черные тени с золотой каймой.

Ожидая официанта, он смотрел в окно и думал о своей необычной жизни, о том, что в очередной раз избежал сегодня казалось бы неизбежной смерти. Не в первый раз он убеждался, что есть, наверное, у него какой-то ангел-хранитель, уж слишком невероятными были все эти случаи его спасения «от смерти неминучей», но в бога он не верил и оснований для того, чтобы спасать именно его, не находил.

«Филина жалко», - думал он. Ему нравился веселый русский полковник, им хорошо работалось вместе.
«Не только работалось, - уточнил он, вспомнив их застолья и бесконечные споры о России, о войне, о литературе, - Хорошим человеком был полковник – добрым, справедливым, храбрым».
«А он ведь спас мне жизнь, - вдруг осознал он, - Ведь это он в этот раз был моим ангелом-хранителем».        

Подошел официант и он подумал было заказать водки и помянуть Филина, но передумал – мертвым он его не видел, а  на войне разные чудеса случаются, и вообще лучше не пить после контузии, и заказал бифштекс с салатом и бутылку местной минеральной воды «Ньяса».

Он ел, наблюдая, как в океан садится солнце, окрашивая волны то в золотой, то в красный, то в лимонный цвет. Скоро оно совсем скрылось под воду, послав на прощанье широкий ярко-зеленый луч.
«Зеленый луч, говорят, к счастью, - вспомнил он, - Впрочем, это в наших широтах к счастью, а здесь зеленый луч – дело обычное», - подозвал официанта, расплатился и пошел к себе.

Спал он крепко, без сновидений. Утром проснулся бодрый, с удовольствием принял душ и с удовольствием позавтракал. Только с формой получилась накладка – не почистили ее к утру. Портье извинялся и бормотал что-то про какие-то прокладки. Он не понял, что за прокладки, но переспрашивать не стал. Пришлось надеть парадный гражданский костюм и вышло, пожалуй, еще лучше – в этом костюме он себе нравился больше, чем в форме и, кроме того, костюм подчеркивал его гражданский статус, а это было в его положении не лишнее. Когда за ним пришла машина, он был уже готов ко всему или почти ко всему.

Раньше, в молодости его огорчала эта его способность быстро восстанавливаться физически и психически, казалась признаком бесчувствия и эгоизма.  Давным-давно в Дамаске его, тогда совсем еще мальчишку, лейтенантика-стажера заставили присутствовать при смертной казни и сразу после казни, когда перед глазами еще стояли судороги повешенных, он был уверен, что никогда больше не сможет жить так, как прежде, не сможет есть, пить, смеяться, как прежде, но уже на следующий день и ел, и пил, и смеялся.

Много всяких ужасов довелось ему пережить и повидать с тех пор, но он по-прежнему быстро восстанавливался, отбрасывая их в глубины сознания, откуда они иногда возвращались, и тогда он просыпался среди ночи с криком, заново эти ужасы переживая.

Привычной дорогой машина привезла его в местное министерство обороны, но не в знакомую его часть, где у них с Филиным был кабинет, а в другое, незнакомое крыло. Дежурный привел его в просторный кабинет, где за столом сидел пожилой офицер в чине полковника, доложил о прибытии и вышел, плотно прикрыв за собой высокие, обитые кожей двери.

- Прошу вас, господин Мирамар, садитесь, - сказал полковник на превосходном английском, указывая на стул перед своим столом, - Меня зовут Амилькар Кабрал, я - следователь Военной прокуратуры, мне поручено расследование событий в деревне, - он назвал деревню, откуда его вчера привезли на вертолете и где произошли все эти действительно странные даже для войны события.

Он молчал – не говорить же в ответ «Очень приятно!» или «Рад знакомству!» - и молча разглядывал полковника: его почти европейское лицо с аккуратно подстриженными усами военного образца, элегантный мундир. «Вот этому идет хороший английский», - подумал он.

- У меня есть к вам несколько вопросов, господин Мирамар, - продолжал между тем полковник Кабрал.
- Позвольте сначала я задам вам вопрос, - перебил он полковника, - Это очень важно. Полковник Филин жив?
- Неизвестно, - ответил полковник, - Среди убитых его не обнаружили. 
- А искали хорошо?
- Поиски проводил тот отряд, который забрал вас.
- И все?
- И все, больше никого на его поиски не посылали.
- Этого мало. Он мог укрыться в джунглях. Мог лежать раненый где-нибудь и его не заметили. Надо послать на поиски специальный отряд. Я могу показать, где мы с ним были во время налета. Может быть, там есть поблизости блиндажи, землянки. Надо все проверить.
- Мы планируем послать людей, - полковник пожевал губами, - но пока в этом районе слишком опасно, пока не прояснится вся эта история с «Коброй». Ваша информация может нам в этом помочь, – он помолчал и продолжил официальным тоном, -  Я начинаю официальный допрос. Назовите свое имя для протокола.

Насколько подозрительно выглядит в глазах местных властей его роль в этой истории, он осознал, лишь когда прочитал у себя в номере протокол допроса. Сначала он никак не мог понять, что значит «С», и это его почему-то раздражало, но потом до него дошло, что это значит «Следователь».

С.: Я начинаю официальный допрос. Назовите для протокола свое полное имя.
Х. М.: Хуан Мирамар
С.: Вы русский?
Х. М.: Мать - русская, отец – испанец.
С: Как звали вашего отца?
Х. М.: Эдуардо, по-русски Эдуард.
С.: По русской традиции ваше полное имя Хуан Эдуардович Мирамар, правильно?
Х. М.: Да.
С.: Сколько Вам лет?
Х. М.: Пятьдесят восемь.
С.: Вам не кажется, что по возрасту вы, мягко говоря, уже не подходите для должности военного переводчика?
Х. М.: Начальство мной довольно.
С.: А Вам не тяжело?
Х. М.: Нет. У меня хорошее здоровье.
С.: Вы работаете ради денег?
Х. М.: Не совсем, хотя деньги тоже не лишние.
С.: Что же еще тогда привлекает вас в этой работе?
Х.М.: Впечатления. Я писатель.
С.: Вы пользуетесь известностью у себя в стране?
Х. М.: Нет, мои книги мало кто знает. Я пишу для близких мне по духу людей.
С.: Вы пишете под псевдонимом.
Х. М.: Нет, под своим настоящим именем: Хуан Мирамар.
С.: Хорошо. Вернемся к вашей работе в нашей стране. Кто вас нанял?
Х. М.: РОЭ, отдел переводов.
С.: РОЭ – это Рособоронэкспорт, правильно?
Х. М.: Да.
С.: Кто вас рекомендовал?
Х. М.: Полковник Филин.
С.: Вы были с ним знакомы до этого?
Х. М.: Нет.
С.: Почему же он вас рекомендовал?
Х. М.: Я хороший переводчик.
С.: Несмотря на возраст?
Х. М.: Филин справедливо говорил, что молоденькие девочки хороши для других занятий, а здесь нужен опыт.
С.: Ладно. Обратимся ко вчерашним событиям. Расскажите, что произошло.
Х. М.: Мы с полковником Филиным  выехали в эту деревню для инспекции русской зенитно-ракетной установки «Шилка», которая была на вооружении у дислоцированного там отряда, потом отряд атаковали повстанцы, завязался бой, повстанцы начали наступать, а потом прилетела  «Кобра» без опознавательных знаков и стала методично истреблять всех, кто был в деревне – и повстанцев, и ваши войска.
С.: Кобра – это тип вертолета?
Х. М.: Да. Это штурмовой вертолет производства США, тип «Аэрокобра», оснащенный спаренными пулеметами, 30-мм скорострельной пушкой и ракетами типа «воздух-земля». Его огневая мощь очень велика и он практически неуязвим для огня с земли.
С.: То есть «Кобра» методично расстреляла всех, кто был в деревне?
Х. М.: Да, расстреляла или сожгла ракетами.
С.: Кроме вас?
Х. М.: Выходит, что так. И Филина, если он жив.
С.: Скорее всего, он погиб. Остаетесь вы. Как вы думаете, почему вас не тронули?
Х. М.: Случайность. На войне это дело обычное.
С.: Предположим. Скажите, кто вызвал наши вертолеты после атаки «Кобры»?
Х. М.: Не знаю. О том, что прилетят вертолеты, мне сообщили какие-то двое неизвестных. Точнее, написали об этом в блокноте и привели на посадочную площадку. Я был контужен, ничего не слышал и плохо соображал.   
С.: Что за неизвестные?
Х. М.: Неизвестные есть неизвестные. Двое африканцев с автоматами Калашникова.
С.: Повстанцы?
Х. М.: Похожи на повстанцев.
С.: Если это были повстанцы, то почему они вас не тронули: не убили, не взяли в плен?
Х. М.: Не знаю. Меня самого это удивляет.
С.: Во время пребывания в нашей стране у вас были какие-нибудь контакты с представителями Народного Фронта?
Х. М.: Нет.
С.: А у полковника Филина?
Х. М.: Насколько мне известно, тоже не было.
С.: Допрос на сегодня закончен. Мы продолжим завтра в то же время.

Он положил листки с протоколом допроса на журнальный столик и вышел на балкон покурить, плотно притворив дверь в комнату. Если этого не сделать, москиты, живущие в листве огромных акаций, проникнут в номер и не дадут спать. Он вспомнил, как в день приезда сюда вышел на балкон и долго любовался открывавшимися с балкона экзотическими картинками: верблюды в гуще городского транспорта; идеально сложенные черно-синие воины масаи в накидках из львиных шкур; четкие силуэты грифов на крыше стоящего напротив католического собора. Ночью он, конечно же, не мог заснуть – крутился, чесался, чертыхался, а где-то часа в три в номер постучался Филин с бутылкой водки и банкой рижских шпрот. Они до утра пили эту водку, закусывая шпротами и бананами, которые нашли в холодильнике. С той ночи и началась их дружба.

«Как жалко, что Филин погиб, - сокрушался он, - С ним все было бы проще – его местные уважали. А так непонятно, что меня ждет – еще в шпионаже обвинят в пользу повстанцев, недаром Кабрал спрашивал про наши контакты с Народным Фронтом».

Как только он вернулся в комнату, в дверь номера постучали –принесли его форму. Принес сам менеджер с извинениями и обещанием компенсировать убыток.
- Ничего, - сказал он, - не стоит так переживать и не надо ничего компенсировать – форма мне, скорее всего, больше не понадобится. А в чем там дело, кстати?
- У нас новая прачка, - оправдывался менеджер, - молодая еще, неопытная. Не заметила прокладки, стала гладить прямо по ним, а они то ли расплавились, то ли химия там какая. Смотрите, что получилось.

Он взял в руки форму – на плечах и на спине оливкового цвета гимнастерки появились рыжевато-коричневые полосы.
- Это там, где прокладки, - сказал менеджер, - Пощупайте: там прокладки.
Он провел рукой вдоль одной из полос – под ней прощупывалось едва заметное утолщение, как будто под ткань было что-то подложено с изнанки, но и с изнанки ничего не было заметно.

«Странно, - подумал он, но тут же себя одернул, - Какая мне разница?! Может, это местный покрой такой», – и опять сказал менеджеру, – У меня никаких претензий нет, - тот, не переставая извиняться, вышел из номера.
«Надо было отдать менеджеру, чтобы выкинул или отдал кому, - спохватился он, когда тот ушел, - Впрочем, пусть будет – как никак, армейское имущество». Форма осталась лежать на кресле.
Однако настоящую роль своей испорченной формы он случайно понял только после обеда.

Пообедав, он опять сел на балконе, закурил и стал смотреть вниз на улицу, где полицейские вели колонну пленных повстанцев. Изможденные полуголые дикари были связаны друг с другом цепью, приваренной к железным кольцам у них на запястьях.

Он смотрел на эту скорбную колонну, надо признаться, довольно равнодушно – успел он привыкнуть к таким сценам - и думал, что не его это война и что никак он не может считать своими врагами этих дикарей, скорее уж, врагом для него был сейчас лощеный полковник Кабрал, и вдруг вспомнил других заключенных – узников образцовой американской тюрьмы «Эль Кондор» – румяных и упитанных, гуляющих парами и в одиночку в огромном парке без всякой охраны.

Но охрана в этой тюрьме была, незаметная, но суровая. Заключенных охраняли пятна невидимой краски на тюремной одежде – по этим пятнам надзиратели всегда знали, где они находятся, и по этим пятнам их находил, если надо, лазерный прицел снайперской винтовки.

«Так вот зачем у меня эти прокладки на форме! – вдруг осенило его, - Так вот почему меня «Кобра» пощадила! Но кому это было надо и зачем, и почему именно меня?» - но сколько он ни ломал себе голову, на эти вопросы ответить так и не смог.
А вечером позвонил Филин.

 
2. ДОРОГОЙ АВТОР

«Одна страна, один народ, один язык», - вспомнил он когда-то популярное в Империи изречение. Империя распалась – страны сейчас были разные, народы – разные, а русский язык, так тот всегда был в разных губерниях немного разным. Его акцент вызывал улыбку у старых московских приятелей, а ему, привыкшему к плавному, неспешному и распевному выговору своей провинции, казалась смешной акающая столичная скороговорка.

Империя треснула и распалась по трещинам на куски, как  старое фарфоровое блюдо – было такое в его детстве: трофейное немецкое блюдо с замком, дремучим лесом и озером с лебедями – и каждый кусок зажил независимой жизнью – замок своей, озеро и лебеди своей и отдельной дремучей жизнью жил теперь лес, только мостик, перекинутый через озеро (наверное, все-таки был это пруд), разломанный теперь на три части, говорил о том, что когда-то был это один пейзаж и можно было ходить по этому мостику из замка на озеро и в лес. Для него таким мостиком был русский язык, и очень трудно было примириться с тем, что этот мостик разрушен, и лелеял он иллюзию, что мостик есть и по-прежнему объединяет разлетевшиеся куски Империи.

Эта иллюзия жила и в кругу его московских друзей - как и раньше, несмотря на разные акценты, говорили они на одном языке и часто думали одинаково, но вот вокруг, и в бывшей имперской столице, и в его провинции люди говорили уже на другом русском языке, который и он, и его московские приятели в равной мере плохо понимали.

- Слушай, - удивлялся его старинный, еще с Дамаска приятель Вова Зорин, - неужели им приставок не хватает – есть же и уплатить, и заплатить, и оплатить, и расплатиться, наконец, зачем им было придумывать это нелепое «проплатить»?
Он промолчал, зато живо откликнулся второй его старинный дружок Толя Шитов, сотрудник ГРУ, правда, теперь в отставке.
- Ты прав, Вольдемар, - сказал он, - с приставками происходит действительно что-то мистическое – крестовый поход какой-то против правильных приставок. Хорошо, что я курить бросил, а то точно поколотил бы какого-нибудь подростка, который попросил бы у меня «подкурить».

Они встретились по случаю его приезда, встретились там же, где и раньше встречались, когда приезжал он в столицу Империи – оказалось, кафе «Театральное» в проезде МХАТ, где провели они когда-то немало времени за коньяком, кофе и разговорами, все еще существует и находится там же, никуда не делось и бродят там и теперь великие тени Олеши и Окуджавы, Высоцкого и Булгакова.

Впрочем, совсем не был он уверен, что эти любимые им писатели бывали в «Театральном», просто ему было уютно думать, что вот за тем столиком в углу мог сидеть, например, пьяный, больной и убийственно ироничный Светлов, ему казалось, что он ощущает его ненавязчивую ироничную поддержку.

Поддержка, пусть и выдуманная, была ему очень сегодня нужна, потому что повод для этого у него был весомый – он опять получил письмо, начинавшееся словами «Дорогой автор», по этому поводу и собрались его приятели, чтобы наконец решить, что делать.

- Давайте-ка для начала выпьем за то, чтоб они сдохли, - предложил Толя Шитов, поднимая свой бокал.
- Хороший тост, - поддержал его Зорин, - свежий и всеобъемлющий, - и спросил его, - Ты поддерживаешь, Жуанчик? - с давних времен был он для Зорина Жуаном, Доном Жуаном, Жуанчиком.             
- Пожалуй, - сказал он, чокаясь с Шитовым и Зориным, - А не то, если они не сдохнут,  кто-нибудь еще, кроме меня попадется в их сети. И так мне кажется, что я уже не единственный. Подозрительно молодая сейчас восходит на Олимп писательница. Как ее, Дурова?
- Дурина, - поправил Зорин, пожевал лимон и добавил, - Погоняло у нее на рекламный ход похоже – уж больно нелепо – это надо же: Дурина! Вы читали Дурину? – затараторил он тонким голоском, - Восхитительно! Столько экспрессии. И всего лишь двадцать лет! Что значит талант! 
- Ты кого пародируешь, Вольдемар? – спросил Шитов и, не дожидаясь ответа, предложил, - Давай, Ваня, я его грохну.
Для Шитова он был Иваном, Ваней, это только для Зорина Жуаном. Он не возражал ни против Жуана, ни против Вани, потому что любил своих столичных приятелей, а имя Хуан ему и самому не нравилось.

- Кого ты грохнуть собираешься ? – спросил он, хотя понимал, кого имеет в виду отставной диверсант Шитов.
- Ну этого. Как его? Горина.
- Не надо, - сказал он, - не надо. Это выведет меня из равновесия. Нарушит мою творческую среду. Я буду мучиться угрызениями совести, вместо того, чтобы писать, и читатели не получат очередной шедевр Загоскина, а Горин и иже с ним очередной миллион. Меня в вате надо держать – Горин сам так сказал.   
- Юмор у тебя однако, - заметил Зорин.
- Какой уж тут юмор, - грустно сказал он, - Не до юмора тут, - и вспомнил опять, как все это было.

Началось все с очередного его приезда в столицу Империи, которая тогда уже на ладан дышала. Витали тогда в воздухе флюиды свободы, все ходили немного пьяные в предвкушении грядущих перемен, которые принесут всем и немедленно осуществление заветных желаний. Он был тогда относительно молод и заветным его желанием было опубликовать свои романы, стать известным, может быть, получить немного денег, хотя деньги были на последнем месте – он тогда неплохо зарабатывал переводами, да и вообще воспитан был так, что деньги на его шкале ценностей были на последнем месте.

Он уже и не помнил, кто его познакомил с Гориным, почему-то ему казалось, что Шитов, но тот открещивался решительно. А чего бы ему было открещиваться, да еще так решительно – его вины ведь тут не было никакой? Видно, действительно не он познакомил, а вот кто, он никак не мог вспомнить. Но не важно уже теперь, кто познакомил. Да и намерения у знакомившего могли быть самые благие, потому что был Горин симпатичным человеком, обходительным, образованным и на первый взгляд интеллигентным.

Он вспоминал сейчас эту столичную позднюю зиму – слякоть под ногами и мокрый снег, который уже пахнущий весной ветер бросал в лицо на широком проспекте, где находилось издательство «ЭСКО». Вспомнил танк времен последней войны на пьедестале возле станции метро, исписанный не обычной матерщиной, а – примета нового времени – политическими лозунгами: такой-то – вор, такой-то фашист, за такого-то надо голосовать, а этого немедленно повесить как Иуду.

Ему все эти проявления политической активности были внове, его провинция все еще жила прежней неспешной жизнью в атмосфере затхлой, как зимняя коммунальная квартира, в которой безумно боящиеся сквозняка соседи не дают открыть форточку.

Он шел по проспекту, отворачивая лицо от мокрого снега, и думал, что может быть наступает его звездный час и не пройдет и месяца, как увидит он свой первый роман в темно-зеленой с белым суперобложке – почему-то ему хотелось именно такого издания: в твердой обложке и с супером в благородных и скромных тонах – темно-зеленое на белом.

Издательство «ЭСКО» - кстати, он до сих пор не знал, как это название расшифровывается – находилось в фанерной выгородке на территории какого-то НИИ, видно, секретного, потому что его с трудом пустили, и вохровец шел за ним до самой выгородки, чтобы, наверное, убедиться, что он зайдет именно в издательство, а не бросится в какой-нибудь отдел воровать секреты.

Издательство занимало две комнатки – в первой сидели две смешливые девицы, одна за компьютером, вторая за машинкой, а во второй, на двери которой была табличка «А. М. Горин», находился сам Аркадий Михайлович Горин  - литературный консультант и вершитель судеб молодых авторов.

Он робко вошел, стесняясь, как обычно, своего пальто. Это пальто он купил, когда жил за границей, оно было дорогое, черное и длинное – здесь в таких пальто ходили бандиты и здесь он со своей внешностью европейского интеллектуала в таком пальто выглядел довольно странно. Но он же не знал, когда жил за границей, что здесь в таких пальто ходят бандиты, за границей в таких пальто ходили все.

Девицы сразу оценили и его, и пальто.
- Вы молодой автор? – спросила та, что за компьютером – иным способом отличить одну от другой было трудно – обе они были так называемые «блондинки из бутылки» с ярко накрашенными губами и одинаковым надменно презрительным выражением скуластых крестьянских лиц.
- Ну не такой уж и молодой, - подал он ожидаемую реплику.
Девицы хором засмеялись, оценив соответствие ритуалу, та, что за машинкой, встала, открыла дверь во вторую комнату, спросила:
- Аркадий Михайлович, к вам молодой автор, можно? – и, очевидно,  получив разрешение сказала ему, - Проходите. Пальто можете вот здесь на стул бросить.
Он снял пальто, положил на стул и вошел в кабинет А.М. Горина.

Горин был и внешностью хорош, вполне соответствуя народному представлению о литературном консультанте и своей бородкой, и залысинами, и затемненными очками.
- Ну-с, господин Мирамар, здравствуйте, - сказал он в меру снисходительно, - посмотрим, что вы принесли, - и когда он сказал, что принес роман, - продолжил уже без снисходительности, - роман – это, с одной стороны, хорошо – читатель клюет на этот жанр по нынешним временам редкий, но с другой – плохо, потому что издание романа штука хлопотная и затратная и, если рынок роман не примет, то издательство понесет существенные потери. Поэтому, - он сделал многозначительную паузу, - оценивать его буду не я, точнее, не я один, а вместе с нашими маркетологами, и время это может занять немалое.
- Так когда мне зайти? – робко спросил он. Он тогда не знал, кто такие маркетологи, и почему-то от этого оробел.
- Ну месяца так через два, - ответил Горин, - не раньше, - но увидев, как явно он расстроился, добавил, - Впрочем, мое личное мнение вы можете узнать и раньше, недельки через две. Но повторяю: это будет лишь мое мнение, а окончательное слово за маркетологами.

Когда он пришел точно через две недели – опять в столицу специально приезжать пришлось, то уже по изменившемуся отношению к себе девиц-близнецов из приемной понял, что что-то случилось – обе с подобострастием и наперебой стали помогать ему снять пальто, аккуратно, много раз поправляя, пристроили его на стуле и одна из них – поди знай, какая – сказала:
- Да вы проходите сразу. Аркадий Михайлович у себя.
- Ну что ж, - сказал ему Горин после обязательных приветствий, - ну что ж, - нравится мне ваша манера вязать словечки – дар редкий, в наше время мало кто умеет так писать.            

Стыдно ему даже вспоминать сейчас о том, как он тогда обрадовался. Так радуется, наверно, неожиданной похвале учителя безнадежный двоечник, на которого и школа, и родители давно махнули рукой, душа которого давно зачерствела от постоянной ругани. Хотя подумать только – чему было радоваться?! Кто такой Горин, чтобы так ценить его мнение?! Но видно так уж мы устроены – действует на нас официальный статус чиновника, завораживает, как бедного кролика взгляд удава.

В настроении более чем приподнятом помчался он к своим столичным приятелям, пригласил их в кафе отпраздновать это событие. Хотя вот сейчас, если подумать, так не понятно будет, что праздновать. То что какой-то консультант похвально отозвался о твоем романе? Так ведь друзья твои, люди начитанные и образованные давно говорили тебе, что ты хороший писатель, что читать твои романы легко, что занимательны они и исполнены тонкой и доброй иронии. Но тебе было этого мало – подозревал ты своих друзей в излишней снисходительности и предвзятости. Нужен был тебе взгляд со стороны. Вот, и получил.
Напился он тогда от радости, пытался заплетающимся языком читать отрывки из своих романов. В общем, стыдно сейчас вспоминать.

А где-то через месяц пришло письмо.
- Дорогой автор, - прочитал он, - Ваше произведение, роман «Лев пустыни» было рассмотрено Редакционным советом Издательства «ЭСКО» и признано не соответствующим требованиям, предъявляемым Издательством к литературным произведениям данного жанра.
Подписано было письмо: А. М. Горин.
«А как же маркетологи? – подумал он, - Почему маркетологи не подписали? – и, наконец, решил, - Наверное, Аркадий Михайлович не смог ничего сделать – против маркетологов не попрешь».

Он тогда даже и расстроился не очень. Во-первых, к ругани давно привык, а во-вторых работал он тогда опять за границей, в Турции, работа была интересная, тяжелая, правда, но денежная, и как-то он отошел от литературы, и были заполнены тогда его дни и мысли другим. Но и главное, конечно, то, что отзыв он уже получил, а что не будет темно-зеленой с белым суперобложки, ну что ж. Не привыкать стать.

И забылось со временем и это письмо, и консультант Горин, и издательство «ЭСКО», тем более, что нашел он в своей провинции издателя, который из соображений полублаготворительных издал все его романы очень маленьким тиражом, и расходились они потихоньку, и стал он от читателей хвалебные отзывы получать. А что еще надо писателю? Да ничего.

- О чем задумался, детина? – спросил Зорин.
- Да вот, вспоминаю, как началась эта история, как Горин меня хвалил, - он допил коньяк у себя в рюмке и предложил, - Давайте еще закажем?
- Давай, - согласился Шитов и стал искать взглядом официантку.
- А я вспомнил почему-то, как письмо начиналось, - сказал Зорин, - помнишь, «Дорогой автор»?            
- Помню, - задумчиво подтвердил он, - и это так же начинается.
- Видимо, ты и впрямь для них дорогой, Жуанчик, - Зорин улыбнулся подошедшей официантке своей отшлифованной до мелочей перед зеркалом дипломатической улыбкой и, включив предназначенный для этих случаев бархатный баритон, заказал еще коньяку и бутерброды с красной рыбой.

- Еще как дорогой! – сказал Шитов, когда официантка отошла от столика, - Ты вот только посчитай, Ваня - издать твой роман стоит тысячи две американских рублей от силы. А Загоскин почем продается?
- Долларов двадцать книга, в зависимости от издания – я недавно на Новом Арбате видел в книжном, - сказал Зорин, - а подарочное с рисунками Лидина так вообще полтинник американских рублей стоит.
Вот-вот, - продолжал Шитов, - а теперь возьмем тиражи, «Конец света» они уже в третьем издании выпускают, каждое тиражом по сто тысяч – это уже шесть миллионов, а «Секретная миссия», а «Личный отсчет», а «Лев пустыни» - и цены, и тиражи похожие. Вот и посчитай, дорогой автор. Выходит миллионов пятьдесят, не меньше.
- Не в бородке счастье, - сказал он, просто, чтобы не молчать.
- Точно не в бородке, - согласился Шитов, - не в бородке, потому что у Загоскина бородки нет, а у тебя есть.  

«Надо что-то делать, - в который уже раз за этот вечер подумал он, - нельзя это так оставлять, не в деньгах дело – просто как-то это слишком уж нагло», – и вспомнил творческий вечер Загоскина, на котором оказался стараниями Зорина.

Зорин – бывший посол Федерации в Египте был членом многих обществ, пекущихся о культуре как у себя на родине, так и за ее пределами, и присылали ему в этой связи билеты на всякие презентации и прочие фуршеты.
- Давай сходим на вечер этого Загоскина, - сказал он тогда ему, - посмотрим на популярного писателя. Может и ты научишься чему, например, как пальцы растопыривать. Ты ж ведь не умеешь, правда?
- Не умею, - признал он и поинтересовался, - Это не тот Загоскин, что «Юрий Милославский» написал?
- Нет, это другой Загоскин, и «Юрий Милославский»  другой, – подхватил Зорин Хлестаковскую тему, - Говорят, Загоскин этот наш, еще и красив необычайно.

Красивым необычайно Загоскин и оказался. Встряхивая кудрявой гривой золотисто-пепельных волос над идеальным лбом манекена из магазина головных уборов, он таинственно улыбался уголком пухлого рта, выпячивал и без того внушительный подбородок с ямочкой и молчал, а рядом с ним заливался соловьем, расписывая его писательские таланты, потный массовик-затейник.

В особенно выигрышных местах, например, когда затейник выкрикивал, захлебываясь от восторга, «Загоскин может за один месяц написать роман!», присутствующие разнокалиберные, но одинаково сосредоточенные девушки оглушительно выкрикивали «Вау!» или, правда, реже «Хочу Загоскина!». Он не сразу, но все-таки в конце концов понял, чем объяснялась их сосредоточенность – они держали в руках листки со сценарием и очень боялись пропустить момент, когда надо будет кричать.

Он хотел было уже уйти с этого действа, но тут подошел Зорин с послом то ли Туниса, то ли Алжира и потащил его пить водку, приговаривая:
- Ты зачем сюда пришел? Недоумка этого слушать?! Пошли – там закуска неслабая.

И пошли они к фуршетному столу с этим самым послом, который, несмотря на то, что представлял мусульманскую страну, оказался человеком пьющим, и пили там разные напитки, и ели всякие изысканные закуски, пока он не заскучал, потому что Зорин с послом говорили только о политике, а он политику не жаловал.

Заскучав, пошел он в главный, очевидно, зал, потому что теперь в этом зале продавали книги Загоскина, а желающие, от которых не было отбоя, могли получить и автограф метра. За автографами стояли в очереди сдержанно повизгивавшие девушки и чопорные дамы – видно, Загоскин и впрямь был угоден чувствительным женским сердцам.

Он, естественно, за автографом стоять не стал, но из любопытства взял с раскладки один из романов, заинтересовавшись названием – «Лев в пустыне». Название это было похоже на название одного из его собственных романов – тот назывался «Лев пустыни».

Каково же было его изумление, когда, раскрыв книгу в начале, он прочитал свои собственные слова!
- Карибский, – читал он, удивляясь все больше и больше, - чувствовал себя сейчас благодетелем - роль, редко выпадавшая ему в жизни – и он старался извлечь из нее максимум возможного. Он был УЭ – уклоняющимся от эвтаназии - смертный приговор делал его легким и беспечным, и было в нем сейчас что-то от французского аристократа, с презрительной усмешкой идущего на плебейскую гильотину…

Это был его текст, его роман, его герой - не могло быть второго Карибского, он сам его придумал, это он придумал «самоустранение по возрасту», это в его романе описывалась страшная страна, Молодая Республика, где стариков подвергали принудительной эвтаназии, чтобы освободить место молодым, но на титульном листе стояло: «Константин Загоскин, Лев в пустыне, роман», и с портрета автора смотрел тот же красавец, что сейчас, встряхивая золотистой гривой, раздавал автографы.

Он лихорадочно листал книгу, узнавая своих героев – сурового капитана Блока, «вечно молодого» советника Левинзона, красавца Бубу Бутейко – и ничего не понимал.
«Не может такого быть, - думал он, - чтобы вот так просто, без особых ухищрений взять и присвоить чужую книгу!»

Он взял другой роман «Секретный агент» и сразу же понял, что это тоже его роман «Секретная миссия».
- Будете брать? – сурово спросила его продавщица, - Тут смотреть не положено.
- Да, конечно, - ответил он, - Дайте вот эти две.
- Можете три взять со скидкой, - смягчилась продавщица, видя, что он не собирается даром наслаждаться творчеством Загоскина.
- Да нет, три, пожалуй, будет слишком, - сказал он и засмеялся.
- Чего это вы? – удивилась продавщица.
- А знаете, эти книги я написал, - ответил он, протягивая деньги, - сам написал и сам покупаю, потому и смеюсь, - и опять засмеялся.

Продавщица испуганно на него взглянула и осторожно взяла деньги, два раза пересчитав.
«Сколько сумасшедших на этих презентациях, - думала она, - сумасшедших, пьяниц и, вообще, всяких выродков. Одно слово – интеллигенция», - она ненавидела интеллигентов, ненавидела город, каждую минуту жалела, что променяла свою родную деревню на этот сумасшедший дом, где каждый второй какой-нибудь маньяк или извращенец, и была тайно влюблена в Костю Загоскина, но книги его не понимала, хотя купила все и честно пыталась читать.
«Бедный зайчик, - часто думала она про Загоскина, - попал в лапы этих жидов, которые заставляют его писать бог знает что. Его бы к нам в деревню, откормить, а то вон какой худенький», - и вздыхала, вздымая внушительный бюст.               

- Что это ты такой загадочный? – спросил Зорин, когда он вернулся к фуршетному столу с книгами в руке, - Загоскина купил? Говорят, хорошо пишет, я, правда, пока не удосужился прочитать, но у нас в департаменте говорят, что хорошо, интересно пишет, – и поинтересовался, что он будет пить - они с послом были уже сильно навеселе, но останавливаться на достигнутом не собирались.

- Это мои романы, - сказал он Зорину, - понимаешь, мои, - и похлопал по книгам, которые положил на стол.
- Никто не оспаривает твою собственность. Чего ты? – удивился Зорин.
- Ты не понимаешь, - повторил он, - эти романы я написал, а Загоскин украл или не Загоскин, а Горин. В общем, я не знаю, кто – вся их компания.
Зорин снял свои французские очки и стал потирать их салфеткой, что всегда было у него признаком волнения. Потом спросил:
- Ты хочешь сказать, что они украли у тебя сюжет?
- Если бы сюжет, - усмехнулся он, - все украли, целиком, весь текст, только название изменили немного.
- Ты уверен? – спросил Зорин и сказал послу, который, почувствовав возникшее напряжение, вопрошал по-французски, что случилось, - Все в порядке, ваше превосходительство, не волнуйтесь – это наши личные мелкие проблемы, – а потом добавил, обращаясь уже к нему, - Не вздумай здесь скандал устраивать - это ничего не даст. Надо сначала обдумать план действий. Встретимся завтра утром, на свежую голову. Я позвоню Толе.

«Хорошо, что со мной Вова был, - думал он потом, вернувшись в свою гостиницу, - если бы мы были вдвоем с Шитовым, то разнесли бы всю эту контору к чертям собачьим и ничего бы это не решило, только морды бы нам набила охрана, а Вова – дипломат…»

Утром, собравшись вместе на кофе, они решили начать с разведки и он во второй раз отправился в «ЭСКО». Тут уже Шитов себя показал профессионалом – кому-то там позвонил по мобильному и выяснил, что «ЭСКО» теперь находится по новому адресу и телефоны новые. Прямо из кафе, где пили кофе, позвонили Горину, с трудом пробились через телефонисток и навязчивую музыку, и в конце концов Горин взял трубку.

- Это Мирамар,  Аркадий Михайлович, - сказал он, - я хотел бы с вами встретиться.
- А, Хуан… - Горин сделал паузу.
- Эдуардович, - подсказал он.
- Да, да, Хуан Эдуардович, - подхватил Горин, - рад слышать, а в чем, собственно, дело?
- А вы не догадываетесь? – спросил он.
- Понятия не имею, - ответил Горин, - а встретиться можно. Отчего же не встретиться?
Договорились на тот же день на двенадцать.
- Пропуск будет ждать вас на проходной, - сказал Горин.

- Проходная, пропуск - очень солидно. – заметил Шитов, - Растут, - и уговорил его положить в карман очень чувствительный диктофон из своего шпионско-диверсантского набора. Диктофон был сделан в виде ручки, дорогой шариковой ручки.
- Ручка и пишет отлично, - похвалил Шитов, - только потом вернешь – казенное имущество.

Слушая запись, сделанную в кабинете Горина, он вспоминал свое посещение «ЭСКО» и в который уже раз убеждался, что шансов что-либо доказать у него нет никаких.

Не в закутке номерного НИИ, как когда-то, ютилось теперь издательство «ЭСКО», отнюдь не в закутке. Занимало оно теперь десятиэтажный, никак не меньше, прозрачный «стакан» из зеленоватого стекла, за которым черными пауками бегали вверх-вниз лифты. И кабинет Горина был другим, и девицы-близнецы исчезли – сидел вместо них в приемной под табличкой «Референт» томный красавец и читал не что-нибудь, а «Ле Монд», и сам Аркадий Михайлович стал другим – строже, собраннее, и очки у него теперь были французские – долларов под тысячу.

Кроме него в кабинете находилась бальзаковского возраста брюнетка, которую он представил как юриста компании, и которая за все время не сказала ни слова, только сразу окинула его опытным взглядом, оценивая очевидно его сексуальную съедобность, нашла «условно съедобным» и больше в его сторону не глядела, а Аркадий Михайлович  вещал убедительным дискантом:
- Доказать вы ничего не сможете. Ну как вы сможете доказать, что известный писатель, выдающийся представитель современного русского постмодернизма, лауреат премии «Ника», номинант на премию «Орфей» Константин Загоскин украл все произведения у вас, никому не известного переводчика из глухой провинции, возомнившей себя страной? Скорее уж все решат, что это вы, возомнивши себя писателем, так же как ваша республика возомнила себя державой, ничтоже сумняшися, скопировали произведения Загоскина и выдаете их за свои.

- Может быть, у вас есть рукописи, написанные от руки и датированные в присутствии свидетелей? – продолжал звучать внушительный дискант, - Нет у вас таких рукописей. Мы знаем, мы проверяли – вы параноидально аккуратны, вы предпочитаете уничтожать свои черновики. Что же у вас есть? Ничего и ничего.

Он молчал, из чувствительного шпионского прибора доносились шумы столичной улицы – автомобили, музыка, какие-то крики, потом опять зазвучал дискант Горина:
- Я скажу вам больше – ваше право считать себя автором произведений Константина Загоскина сомнительно даже с объективной точки зрения. Возьмем возраст. Разве вы, в вашем немолодом возрасте можете рассчитывать на популярность у молодежи, у женщин. Нет и еще раз нет. Ваш потенциальный читатель – это ваши ровесники; что бы вы не написали, будет окрашено вашим возрастом.

- А внешность? Разве можно с вашей внешностью европейского интеллектуала рассчитывать на популярность у нашего народа, у масс? Для них человек с такой внешностью в лучшем случае чужой, а вероятнее всего враг  - жид или масон. Так что восемьдесят процентов прибыли от ваших книг - да что там восемьдесят, все девяносто не ваши, а честно принесены компании Костей Загоскиным – новым Есениным, секс-символом интеллектуальной России. Ваш только текст, признаю, очень хороший текст – я не отказываюсь от своих слов, но текст есть только текст – на нем не заработаешь.

«А ведь Горин в чем-то прав», - подумал он и пропустил собственные слова, а когда снова стал слушать, говорил опять Горин:
- Вы правильно говорите, что дело не в деньгах, поэтому деньги мы вам предлагать не станем. Легкие деньги, тем более большие деньги могут бесповоротно погубить вашу творческую среду. Товарищи, дом, коллеги, красивые женщины вашего круга, любимые книги, поездки, в том числе опасные – мы знаем ваше прошлое и знаем, что вы любите риск - все это, извините за неаппетитную метафору, удобрение для вашего творчества. Деньги изменят вашу среду и вы не сможете писать. Мы следим за вами и этого не допустим.

Когда он рассказал Зорину и Шитову об этом разговоре, те сначала возмутились, а потом признали, что, похоже, прав Аркадий Михайлович  Горин, и ничего сделать нельзя.
- Бывали хуже времена, но не было подлей, - резюмировал тогда Шитов и на том разошлись.

И вот теперь собрались по поводу нового письма.
– Дорогой автор, - было напечатано на глянцевой бумаге с изящным логотипом «ЭСКО» - Совет директоров компании уполномочил меня сделать Вам предложение, которое, мы надеемся, должно Вас заинтересовать. Жду Вас в офисе компании в любое удобное для Вас время. Генеральный директор (Литературная часть) – А.М.Горин.

-Растет, - заметил Шитов, - уже генеральный директор, – и опять предложил, - Давай я его грохну, а?
    

 
3. ЧЕМ ПАХНУТ ОРХИДЕИ?

Филин позвонил, когда он уже собирался лечь спать и шел на балкон выкурить последнюю перед сном сигарету.
- Is it Mr. Miramar? – услышал он в трубке. Несмотря на английский язык, знакомый хрипловатый голос он узнал сразу и чуть было не крикнул в трубку, - Юрий Федорович! Вы живы! – но Филин его опередил, - Молчи и слушай меня. За отелем следят. Выйди через кухню и приходи в мечеть Али – я буду там.

Мечеть Имама Али – огромная глыба из серого известняка находилась в паре кварталов от гостиницы, на спуске к океану, но он добрался туда только через полчаса.

Сначала он лихорадочно думал, как ему выйти незамеченным из гостиницы – выходить через кухню казалось рискованным. Потом, так ничего и не придумав, стал так же лихорадочно прикидывать, что надеть – вечером в городе белые появлялись редко, тем более в мечети - и тоже ничего не решил.

В конце концов это кончилось тем, что он выскочил в холл в чем был – в джинсах и футболке, только в последний момент, мысленно похвалив себя за проницательность, надел совершенно идиотскую на свежий взгляд, но популярную в этой мусульманско-языческой стране расшитую национальным орнаментом тюбетейку с кисточкой.

Покосившись в сторону ресторана, он опять откинул как бесперспективную мысль выйти через кухню – представил себе, как вваливается на кухню, а там повара, посудомойки – все пялятся на тебя, а ты даже не знаешь, как спросить, где выход – и решил вести себя естественно – остановил такси, как положено белому человеку, и сказал индусу-таксисту по-английски: - Мечеть Али. Через пять минут такси остановилось у подножия каменной громады мечети – ее высокий купол и минареты скрывал спустившийся на город плотный вечерний туман.

Он поднялся по широким каменным ступеням в огромный, с высоченным мозаичным сводом молельный зал мечети и, сняв у входа туфли, по устилавшему каменный пол потертому ковру подошел ближе к стене и сел, скрестив ноги, повернувшись, как и все прочие, лицом к кафедре имама, символизировавшей Мекку. Народу в мечети было мало, он вспомнил крутившуюся у него в голове во время недавней контузии фразу: «Главным образом, придерживаются местных верований» и невольно усмехнулся.

« Не было за мной «хвоста», - думал он, исподтишка поглядывая на сидящих рядом с ним на полу мечети, - ни одна машина не поехала за такси от гостиницы. Не прав Филин с этой слежкой – перестраховывается, как с выходом через кухню, – тут его вдруг охватило беспокойство - Может, Филин уже здесь, может, я его просто не заметил», - и он стал уже откровенно озираться, но Филина по-прежнему нигде не было видно.

«Где же Филин? – он нервно вертел головой, забыв об осторожности, - Может, это и не он был? Да нет, его голос – не мог я ошибиться, – и, чтобы успокоиться, попробовал понять, как Филин спасся от «Кобры», - Может быть, и он «меченый», как я? – подумал он и тут же это предположение отверг, - Да нет, зачем усложнять? Просто он опытный человек, военный, не то, что я, ни в одном бою участвовал, знает, как вести себя под обстрелом», - он опять посмотрел по сторонам - Филина нигде не было, и он стал гадать, почему тот скрывается от местных властей.
  
«Зачем ему прятаться? – недоумевал он, - Его же так уважает местное начальство, каждое его слово ловит. Ну не убила его «Кобра», остался жив – что тут плохого? Война есть война. Даже если к повстанцам попал, так отпустили же его или бежал, в общем, вырвался как-то. Ничего и тут нет плохого – на войне и не такое бывает. Почему он скрывается?».

Скоро он опять принялся осторожно смотреть по сторонам и наконец разглядел Филина, едва узнав своего начальника в высоком – он был на целую голову выше сидящих рядом - светлокожем бербере, одетом в галабию с широкими ярко-синими полосами и в головном платке из синей ткани.

Увидев, что он его наконец заметил, Филин встал, едва заметно кивнул ему и пошел к выходу из мечети. Следом за ним поднялся с ковра молодой негр в европейском костюме. Подождав несколько секунд, он тоже встал и не спеша пошел к дверям. Выходя, он оглянулся – похоже, никто не обращал на них ни малейшего внимания.

Надев туфли, он спустился по лестнице к улице, где его уже ждал Филин. Рядом с Филиным стоял молодой негр из мечети.
- Юрий Федорович! – воскликнул он, стараясь не говорить слишком возбужденно, чтобы не привлечь к ним внимание прохожих, - Как я рад, что вы живы!
- Потом, потом, - торопливо сказал Филин и, перейдя на английский, представил негра, - Это товарищ Лоренсу.
- Мирамар, - сказал он и пожал протянутую руку.
- Товарищ Лоренсу, - продолжал между тем Филин, -  представитель Народного Фронта, он попробует нам помочь. Без его помощи нам не выбраться из этой ситуации.
«Из какой такой ситуации?» – подумал он и спросил  Филина по-русски, - А что, собственно, случилось? Почему вы скрываетесь?
- Давай говорить по-английски, - сказал Филин по-английски, - я тебе позже все объясню.
- Мы по дороге вам все расскажем, - добавил товарищ Лоренсу, - пошли к машине, - и медленно пошел вниз по улице в сторону смутно видневшихся в вечернем тумане огней порта.

Они с Филиным пошли за ним, приотстав на пару шагов.
- Ты паспорт захватил? – негромко спросил Филин опять по-русски.
- Нет, - ответил он, - я не знал, что надо паспорт взять. Откуда мне знать – вы же ничего мне не сказали?
- Плохо дело, - покачал головой Филин, - я и сам вначале не знал, думал обойдется, а теперь вижу, что паспорта нужны – видимо, придется уходить за границу,  - он остановился и сказал по-английски в спину Лоренсу, - Подождите – нам нужно забрать из гостиницы кое-какие вещи и паспорта - без них мы из страны не выберемся, - Лоренсу остановился, поджидая их, а Филин быстро продолжил по-русски, - Придется пойти в гостиницу. Ты слежку не заметил?
- Нет, - ответил он, - Похоже, не было слежки.
- Ладно. Это, наверно, Лоренсу перестраховался, - решительно заключил Филин, - идем в гостиницу. - и сказал Лоренсу, поравнявшись с ним, - Вы идите, мы к вам позже присоединимся. Я знаю, где стоит ваша машина.
- Поторопитесь, - сказал в ответ коммунист, - в городе оставаться опасно и вам, и мне, – и быстро пошел вперед.

- Ладно, идем в гостиницу, - Филин повернулся и направился было назад, в сторону гостиницы, но он его остановил.
- Юрий Федорович, - сказал он, - как же вы в таком виде в гостинице появитесь?
- А что? – Филин ухмыльнулся и кокетливо поправил головной платок, - Почему бы благородному дону не вырядиться в костюм туарега? – процитировал он Стругацких и добавил уверенно, - Не забывай, Хуан, мы с тобой – белые люди и в глазах местных в любом случае придурковаты и склонны к самым нелепым поступкам. Вот ты, между прочим, зачем эту тюбетейку нацепил?
- Не знаю, - признался он, - впопыхах схватил, - и заметил, - Кстати, Юрий Федорович, костюм этот у вас не туарега, а бербера – от туарегов только платок. Я берберскую одежду хорошо знаю – был у них в Тунисе на краю Сахары.
- Благородному дону без разницы, - назидательно произнес Филин, - бербер, туарег или там бедуин – было бы забавно и экзотично: такой себе маскарад вроде сафари современного – А с тюбетейкой кстати вышло, - похвалил он и добавил, - Ну, пошли скорей, спешить и правда надо.

Тут он обратил внимание, что такси, на котором он приехал к мечети, по-прежнему стоит возле лестницы.
- Давайте тогда уж поедем с комфортом, - предложил он, - как белые люди. Я на этом такси сюда приехал.
- Вот как, - сказал Филин, - не очень ты к моим советам прислушиваешься, – помолчал и продолжил, открывая дверцу такси, - впрочем, поехали - какая разница, все равно потом в бега подаваться.

Портье обрадовался, увидев Филина, и на его наряд, наверное, совсем не обратил бы внимания, если бы Филин сам ему не сказал:
- Меня тут на сафари пригласили – вот заехал кое-что из вещей взять.
- Желаю удачной охоты, господин полковник, - пожелал портье, протягивая Филину ключ от его номера, - и вам тоже, господин Мирамар, - Кстати, господин полковник, вас тут спрашивали вчера.     
- Кто? – спросил Филин.
- Сегуранса, - ответил портье, понизив голос, и тут же перевел на английский, - Безопасность.     
- Служба у них такая, - Филин взял ключ, - Я ни от кого не скрываюсь – найдут, если надо будет. Впрочем, если будут опять спрашивать, скажите, что мы вот с господином Мирамаром на сафари уехали на пару дней.  
- Обязательно, господин полковник, - заверил портье и они пошли к себе в номера.

Номера у них были почти рядом возле лифта – вначале Филина, потом – его. Филин остановился у двери своего номера, постоял, послушал, а потом сказал, отпирая дверь:
- Зайди к себе, возьми паспорт и что-нибудь из вещей теплых, ну и смену белья там, зубную щетку – мы ведь действительно вроде как на сафари едем. Соберешься, заходи ко мне,  - подмигнул и скрылся у себя в номере.

Собирая вещи в дорожную сумку, он все время думал о том, что сообщил ему Филин, но никак не мог взять в толк, что же, собственно, произошло и почему они должны скрываться.
«Это все как-то с «Коброй» должно быть связано», - решил он в конце концов и оказался прав.
 
Когда он зашел в номер Филина, тот уже собрал рюкзак и сидел в кресле, задумчиво разминая в пальцах незажженную сигарету – он бросал курить, и давалось это ему нелегко.
- Садись, - сказал он ему, - садись вот на диван, покури – я хотя бы подышу твоим дымом – может легче станет, ну а я расскажу тебе то, что сам знаю, хотя должен признаться, знаю я далеко не все.

«То, что это с «Коброй» связано, было понятно с самого начала, - думал он, когда они ехали назад в такси, и потом в машине этого коммуниста – товарища Лоренсу, - С самого начала, как только я в себя пришел, было понятно, что «Кобра» не случайно прилетела, что прислал ее кто-то, но вот поверить в версию Филина трудно – уж больно много тут, похоже, за уши притянуто», - и опять у него в голове зазвучал хрипловатый голос Филина.
 
- Я вылез из укрытия, когда все утихло, - рассказывал Филин, машинально продолжая разминать сигарету, - ты в это время без сознания был – оглушило нас слегка, когда ракеты на командном пункте рвались. Я первым пришел в себя и хотел тебя на воздух вытащить, но потом решил сначала посмотреть, что и как, и вылез. Тут они меня и схватили.
- Повстанцы? – уточнил он.
- Ну да, точнее, Народный Фронт, то есть коммунисты. Повстанцы ведь тут разные, – пояснил Филин, - и республиканцы, и сторонники короля Обамы, а эти, что меня захватили, коммунисты, за светлое будущее борются, как у нас когда-то. Они нас, русских за это страшно уважают, командир того отряда, который меня захватил, по-русски как мы с тобой говорит, когда-то у нас университет закончил. Он-то мне и рассказал про «Кобру».

«Выходит, чтобы скомпрометировать Россию и русских советников, надо было чуть ли не роту своих же солдат уложить! Не верится как-то, - думал он, подпрыгивая на заднем сидении старого русского «газика», в котором они ехали с товарищем Лоренсу неизвестно куда, - и еще не понятно, когда меня контузило – я ведь думал, что гранатой того бура сумасшедшего, а выходит, что раньше в блиндаже. Впрочем, какая теперь разница?!».

«Газик» бойко бежал на юг, в сторону недалекой границы, за рулем был товарищ Лоренсу, а рядом с ним сидел мрачный двухметровый негр с американской винтовкой М-16. Они с Филиным сидели сзади.

- Тут в местном правительстве, - рассказывал тогда в номере Филин, - есть проамериканская партия и они недовольны, что страна покупает русское оружие. Наверное, в этом и их личная выгода есть – «торговцы смертью» большими деньгами ворочают, - Филин усмехнулся, - я и сам такой, тоже ведь оружием торгую, правда, миллиардами другие ворочают. В общем, подложили нам с тобой свинью с этой «Коброй» - во всем нас с тобой обвинят – мы ведь одни в живых остались. Тебя кто допрашивал?
- Полковник Амилькар Кабрал, – ответил он.
- Тот командир отряда – коммунист, который меня в плен взял, говорил, что этот Кабрал чуть ли не самый главный в проамериканской партии.    
- А в чем нас могут обвинить? - на всякий случай спросил он, хотя уже и сам догадывался.
- А ты не догадываешься? - удивленно посмотрел на него Филин, - В помощи повстанцам, в шпионаже в пользу Южной Африки, да в чем угодно. Им главное русских здесь скомпрометировать, русских советников и русское оружие. И «Шилка» почему-то молчала, - помолчав, добавил он и покачал головой.

«А как же тогда метки у меня на форме? – спрашивал он себя, судорожно цепляясь за сиденье «газика»  и  стараясь не удариться головой о низкую крышу, - Наверное, эти прокладки - просто какая-то деталь местного массового пошива. Может, там номер партии указан или еще какая-то информация, а я уже черт знает что напридумывал», - Филину он пока о своих подозрениях ничего не сказал, но подумал, что рассказать надо.

Они уже ехали довольно долго, шоссе сменилось проселком и «газик», надрывно урча, начал взбираться в гору по извилистой дороге.
- Скоро здесь вместо Калашниковых вот эти штуки будут, - неожиданно сказал ему Филин по-русски, кивнул на винтовку в руках у высокого негра и спросил того, -  Good gun?
- Very good, - ответил негр и нежно погладил приклад.

Он рассеянно смотрел в окно на непроницаемую черную стену джунглей по сторонам дороги и вдруг, неожиданно для самого себя, решил, что пора рассказать Филину про метки на своей форме.
- Как вы думаете, Юрий Федорович, - спросил он, - почему нас с вами «Кобра» пощадила?
- Повезло, - ответил Филин и спросил в свою очередь, - А у тебя что, какие-то мысли есть по этому поводу?
«Странные все-таки у нас отношения, - подумал он, – столько пережито вместе и выпито, в том числе и на брудершафт, а я к нему все еще на «вы» обращаюсь. Впрочем, это не отношения странные, это я странный – я и к другим близким друзьям на «вы» обращаюсь», - и наконец ответил Филину, - Мысли довольно абсурдные, если честно. Я подумал, что «Кобра» специально меня не подстрелила – они могли отличать меня от других,  у меня на форме какие-то вкладыши были, метки какие-то. Знаете, вот как у заключенных в некоторых тюрьмах строгого режима, маркеры такие для лазерного прицела.
- Ты уверен? – в голосе Филина явно чувствовалось удивление.
- Да нет, не уверен, конечно. Скорее всего, это вы меня спасли, вытянули с командного пункта, а не они пощадили. Просто вдруг вспомнил про такие метки у заключенных – мне в Америке показывали такие когда-то в образцовой тюрьме «Эль Кондор» в Аризоне.
- А зачем им это нужно было? – спросил Филин.
 - Я сразу предположил, что меня специально пометили, чтобы «Кобра» не задела, только не понимал раньше зачем, а теперь после вашего рассказа про американскую партию в правительстве начинаю понимать.
- И зачем же? – он чувствовал, что Филин, в эти метки не очень верит.
- Чтоб всю эту бойню на меня списать, на меня и на вас – они ведь думали, что вы погибли. Устроили бы суд надо мной и над вами заочно, им нужен был кто-то из нас живой для суда, – он помолчал, - но это, конечно, только предположения. – и спросил, - А у вас на форме ничего такого не было?
- Не было. – задумчиво произнес Филин, - Теория интересная, но уж больно фантастическая, - он хотел еще что-то сказать, но тут «газик» тряхнуло, Лоренсу резко затормозил и что-то сказал сидящему рядом с ним негру.
- В чем дело? – спросил Филин.
- Колесо спустило, - ответил Лоренсу и выпрыгнул из машины, за ним вышел негр. Они с Филиным посидели немного, а потом тоже спрыгнули на мокрый песок проселка.

Когда он потом, спустя месяц, а то и больше, лежа в уюте своего роскошного гостиничного номера в соседней, более цивилизованной стране, вспоминал этот бой на безлюдной дороге в джунглях, то всегда ему прежде всего вспоминался запах – где-то он читал, что запах самый сильный стимулятор воспоминаний – он вытягивает их из памяти, одно за другим, раскручивая как киноленту.

Когда они вышли из «газика», то прежде всего почувствовали этот запах - на лесной дороге стоял одуряющий запах дешевого цветочного одеколона, какого-нибудь «Тройного» или «Шипра» из его военной молодости. Он помнил этот резкий запах со своих очень далеких уже армейских времен – запах казармы перед увольнением.

- Чувствуете, чем пахнет? – спросил он Филина, когда они немного отошли от машины.
- Парикмахерской, - Филин понюхал воздух, - дешевой советской цирюльней шестидесятых пахнет.
- «Шипром» или «Тройным», - уточнил он, - наверное, это цветы какие-нибудь тропические.
- Орхидеи, должно быть, - предположил Филин, - они, говорят, чем угодно в здешних джунглях могут пахнуть, - он хотел сказать еще что-то, но  в этот момент из непроницаемо черной массы придорожных джунглей раздался выстрел.

Филин схватил его за плечи и потянул за собой на землю, а вокруг  них разгоралась перестрелка: прячась за машиной, стрелял из пистолета товарищ Лоренсу, лежа на земле, посылал в джунгли пулю за пулей  из своей винтовки высокий негр. У них оружия не было, и им оставалось только лежать, вжимаясь в мокрый песок, вздрагивать от пуль, шлепающих вокруг них по песку, и уповать на лучшее.

Перестрелка продолжалась недолго. Первым, выронив пистолет, упал мертвым на песок Лоренсу, негр с винтовкой попытался скрыться в джунглях на противоположной стороне дороги, но и его настигла пуля. После этого на лесной дороге установилась особенно ощутимая после стрельбы тишина –слышно было лишь негромкое потрескивание остывающего мотора «газика» и чавкающие шаги по мокрой земле.

Они продолжали лежать на дороге, не решаясь встать, и молча следили, как из темноты леса к ним направляются две черные фигуры. Когда те вышли на проселок, они увидели, что это двое невысоких, на первый взгляд белых – хотя при таком слабом освещении сказать точно было трудно – мужчин в камуфлированных комбинезонах и с автоматами Калашникова в руках.

- Поднимайтесь, полковник, - сказал по-русски Филину тот, что был немного повыше, - песок мокрый – простудитесь.
Филин встал, отряхнул свою галабию, бросил на автоматчика сердитый взгляд и спросил:
- Вы кто такие?
- Наши имена ничего вам не скажут, полковник, ни вам, ни вашему товарищу, – сказал автоматчик, - сами мы называем себя «хранителями» - служба у нас такая.
- Какие еще «хранители»! - продолжал возмущаться Филин, - Зачем вы их убили?! – он кивнул на Лоренсу, лежащего в нелепой позе, уткнувшись носом в заднее колесо «газика».
- Я же говорю, - спокойно повторил автоматчик, - служба у нас такая: они хотели вас убить, а мы их убили.
- Они помочь нам хотели, - Филин похлопал по своей галабии в поисках сигарет, ничего не нашел и сказал ему, - Дай сигарету, Хуан.
Он молча протянул Филину пачку и зажигалку, подождал пока тот закурит и закурил сам. Второй автоматчик между тем быстро и профессионально обыскал труп товарища Лоренсу, достал какое-то удостоверение и протянул первому.
- Вот как они вам помочь хотели – посмотрите, - сказал тот Филину, раскрыл удостоверение и посветил на него фонариком – на фоне государственного герба страны четко выделялось напечатанное жирным шрифтом слово «segurança» - безопасность.           
        
- Если бы мы не вмешались, - продолжал «хранитель», - вы бы были уже в лагере для политзаключенных – они вас туда везли, а оттуда не возвращаются.
- Почему мы должны вам верить? – спросил Филин.
- Вам ничего другого не остается, - улыбнулся  «хранитель», - разве что сдаться властям, но тогда вы окажетесь в том же лагере, куда вас эти везли.
- А что вы предлагаете? – наконец смягчился Филин.
- Доверьтесь нам, - ответил «хранитель», - возьмите свои вещи из машины. У нас вертушка там ниже на дороге.

Было у него несколько сновидений, которые потом, иногда спустя много лет, оказывались реальностью. Например, часто видел он во сне мост через широкую реку, по которому бежал, спасаясь от какой-то опасности, и потом увидел этот мост наяву – оказался это мост через Днестр, разделявший Молдавию и Приднестровье, наяву он не бежал по этому мосту, а спокойно шел, но был он абсолютно уверен, что это тот самый мост из его страшного сна. Сказали ему тогда местные люди, что на этом мосту много народу погибло во время Приднестровской войны.

Одним из таких сновидений была и черная, поросшая лесом, но с лысой макушкой гора и стоящее на ее вершине высокое черное здание завода, сияющее узкими стрельчатыми окнами в кромешной тьме. За этими окнами крутились какие-то колеса и доносилось оттуда шипение, похожее на то, которое слышишь, когда выпускают пар. В его снах в недрах этой горы и на заводе, стоящем на ее вершине, происходило что-то ужасное, что, он не знал, только знал, что что-то ужасное, нечеловеческое и что нужно ему туда идти. Сон этот повторялся довольно часто, он к нему даже привык и иногда, проснувшись с воплем и успокоив сердце, думал даже, что, может быть, так выглядит ад и ему, как Данте дают возможность заглянуть туда ненадолго и пока без последствий. Потом сон забывался и вот наконец реализовался наяву в далекой от его дома африканской стране.

Весело раскрашенный в желто-красные полосы и, вообще, весь какой-то игрушечный вертолет «хранителей» привез их к подножию точно такой горы, как та, что преследовала его в страшных снах. Так же, как и во сне была это черная, поросшая лесом, но с лысой макушкой гора и  так же стояло на ее вершине высокое черное здание завода, сияющее узкими стрельчатыми окнами в кромешной тьме. Так же, как в его кошмарах, за этими окнами крутились какие-то колеса и доносилось оттуда шипение, похожее на то, которое слышишь, когда под давлением выпускают пар. В его снах в недрах этой горы и на заводе, стоящем на ее вершине, происходило что-то ужасное, здесь же ничего ужасного не происходило – был это завод по переработке мусора, причем мусор привозили, в основном, из соседней более цивилизованной страны, а назад мусоровозы возвращались порожняком. В один такой огромный, вонючий, звероподобный грузовик и пристроили их с Филиным «хранители», одев в рабочие комбинезоны из прорезиненной ткани.

Ни в вертолете по дороге к заводу, ни на заводе, пока ожидали там нужных людей, они с «хранителями» не общались – Филин был сердит, а он скорее растерян – по-прежнему ничего не было понятно: ни роль ужасной этой «Кобры», ни их с Филиным роль в заговоре проамериканской партии, если такой был, ни кем был несчастный товарищ Лоренсу, ни кто такие «хранители» и с каждой минутой нарастало в нем нетерпение. «Скорей бы все закончилось, - думал он, трясясь в кабине ревущего мусоровоза, - приехать бы в какое-нибудь спокойное место и начать писать. В конце концов, не так уж важно получить ответы на все эти вопросы «Кто?» да «Зачем?». Аркадий Михайлович Горин был прав – все это удобрение для самого интересного на свете занятия – выращивания собственной реальности».  
   - Передавайте привет полковнику Шитову, Хуан Эдуардович, - сказал, захлопывая за ним дверцу кабины мусоровоза, тот «хранитель», что пониже ростом. Ответить он не успел – мусоровоз взревел и скоро осталась позади страшная гора из его снов. Границу с соседней страной он проспал, а когда его разбудил Филин, были они уже в столице этой страны, которая совсем недавно была «землей белого человека» и все было в ней почти, как в Англии: и английский язык, и пабы, и даже Ботанический сад, который назывался, как в Лондоне «Кью».

Вскоре после прибытия, проводив Филина, который бегал по разным чиновникам, улаживая их дела, он отправился в   Ботанический сад. В аллее орхидей, где была их тьма-тьмущая разных цветов и оттенков, он вспомнил вдруг запах «Шипра» на проселочной дороге в джунглях и подивился: «Как же так, почему  здесь орхидеи не пахнут?» Когда спросил он об этом местного служителя, тот сказал, приложив два пальца к козырьку форменной фуражки:
- Орхидеи не пахнут, сэр.
Так и остался загадкой этот запах дешевой русской цирюльни шестидесятых на проселочной дороге в африканских джунглях.

 
4. В ЗАЩИТУ ДУРИНОЙ

«В Европе крестьянам тоже доплачивают, чтобы они слишком много картошки там или огурцов не выращивали», - думал он, слушая Горина.

В этот раз он совсем не волновался, был спокоен совершенно, в отличие от первого своего визита в медиа-холдинг «ЭСКО», когда узнал, что крадут у него его романы сознательно, бессовестно и бесцеремонно. В этот раз можно было даже сказать, что было ему все равно, ну, почти все равно, что сделают эти маркетологи или как их там с его, то бишь Загоскина романами. Правда, интересно было узнать, что они на этот раз придумали.

Утопая в роскошном, мягком кожаном кресле в кабинете Горина, думал он сейчас, что просто отстал, наверное, от времени, продолжает жить и оценивать жизнь категориями прошлого века, а век сейчас другой и категории другие, и жалел уже, что вообще пришел сюда, откликнулся на второе письмо, тоже начинавшееся словами «Дорогой автор».
А все друзья виноваты, Зорин с Шитовым:
- Сходи узнай, что это ворье тебе на этот раз предложит.
Вот он и пошел.

- В корпоративном мире действия конкретных людей обезличены, - вещал между тем Горин, - это не я решил выкупить ваши романы, это решение Совета холдинга, принимаемое в интересах корпорации. Мне от этого решения, как говориться ни тепло, ни холодно. Так же, между прочим, как и от решения издать ваши романы под именем Загоскина. Эти решения принимаются коллегиально и всегда продиктованы исключительно интересами корпорации, не Петрова, не Сидорова, не Горина, а корпорации. Издание ваших романов под именем Загоскина принесло холдингу значительную прибыль, но мне лично это ничего не дало.     

«Лукавите, Аркадий Михайлович, - думал он, разглядывая кабинет Горина – уже не тот, в котором он был в первый раз, когда пытался возмутиться кражей своих романов, а другой - намного просторнее и роскошнее, - Лукавите, еще как лукавите, еще как вам тепло от этих корпоративных решений! Греют они вас, как греет вот этот дорогущий, наверное, ковер на полу или камин  в стиле «ар нуво».

- Вы думаете, мне нравится вся эта дрянь, которую сейчас издают и показывают по телевизору? – продолжал Горин, - Конечно, не нравится. Тошнит меня от нее, как всякого интеллигентного человека. Но мир изменился и маркетологи на это изменение чутко прореагировали – целевая аудитория, на которую ориентирована массовая культура, стала сейчас иной, чем десять лет назад –  отошло от активной жизни ваше поколение, помнящее великую культуру Империи, и целевой аудиторией стало новое поколение, для которого уже сложны и непонятны такие книги, как ваши. Чтобы не прерывался вечный круг товар-реклама-покупатель, нужна другая продукция, другие книги, а ваши только мешают, путаются, так сказать, под ногами.
- Но вы же понимаете, что я писать все равно не перестану, - сказал он.
- Конечно, понимаем, - обиженным тоном произнес Горин, - За кого вы нас принимаете? И пишите себе на здоровье, и издавайте, если найдете издателя, просто мы будем регулировать сбыт ваших книг.
- То есть выкупать тираж? – решил уточнить он, хотя понимал, что именно так они и будут поступать.
- Ну, не весь тираж, - ответил Горин и улыбнулся, - вы всегда сможете подарить свои книги друзьям, знакомым, поклонникам.

«Все в конце концов становится на свои места, - подумал он, - все получает свое объяснение».
Где-то месяц назад его издатель вдруг ни с того, ни с сего позвонил ему и сказал, что готов выплатить гонорар за его романы. Он тогда страшно удивился, какой может быть гонорар, если издатель раньше сам ему говорил, что они идут туго – продано всего пару сотен книг, а тут вдруг гонорар. Гонорар, правда, оказался небольшой, а если честно, то очень небольшой, но его обрадовало тогда само слово «гонорар». Теперь все стало на свои места – это были деньги холдинга.

- Зачем вам все эти хлопоты? Зачем выкупать мои книги и уничтожать? Ведь вы их уничтожаете, правда? Вы что, боитесь меня? – спросил он и сам удивился своему вопросу.
«Как меня может бояться огромная могущественная корпорация, - подумал он при этом, - что я ей могу сделать?»
- Боимся, - серьезно ответил Горин, - Конечно, не лично вас и не только ваших романов и боимся мы не того, что вы подадите в суд на нас за плагиат. Мы в любом случае выиграем процесс, да вы и подавать не будете. Нас пугает возможность сравнения. Новое поколение идеально подходит для рынка со своим невежеством, а хорошие книги несут в себе опасность – они могут понравиться некоторым представителям этого поколения, те повлияют на других и понизится потенциал этого поколения как потребителей.
- Не слишком ли это мудрено? – усомнился он.
- Нет, не слишком, - уверенно ответил Горин, - Вы ведь не один такой, и другие хорошие писатели есть. Вот, скажем, Дурина – очень талантливый автор, правда, тут мы тоже поработали над имиджем, даже пол изменили. Она тоже принесла в свое время холдингу значительную прибыль, но ее время ушло так же, как, извините, и ваше, то есть Загоскина, и мы вынуждены налагать запрет и на ее творчество.
«Театр абсурда какой-то, Кафка, - думал он, - расскажу ребятам – не поверят, впрочем, Вова Зорин поверит, наверно, а Шитов точно не поверит».

- Так вы окончательно отказываетесь от ренты? – опять спросил Горин.
Он не сразу сообразил, о какой ренте идет речь, но потом до него дошло, что Горин так называет компенсацию за то, что он не будет писать.
Он улыбнулся и ответил:
- Я же говорил, что вы напрасно стараетесь – писать я не перестану, а может, и найду издателя – настоящего, не такого, как вы, – он с трудом выбрался из глубокого кресла и продолжил, направляясь к двери, - Ваши аргументы меня не убедили – хорошая книга найдет читателей в любом поколении.
- Как знаете, - равнодушно сказал Горин, встал и вышел из-за стола его проводить, - дело ваше. А вот Дурина согласилась, можете у него сами спросить – он как раз сейчас у меня в приемной ждет – будем договор подписывать.

Его немного удивил мужской род – Дурина и вдруг «он»,  но он подумал, что Горин просто оговорился.
- Вы не думайте, что мы против того, чтобы вы писали, - проникновенно сказал Горин, провожая его до дверей кабинета, - мы заинтересованы в ваших романах – рыночная конъюнктура может измениться и они опять станут востребованы, а я лично – так вообще ваш поклонник с тех пор, как прочитал ваш первый роман. Пишите, а мы будем о вас заботиться и следить, чтобы с вами ничего не случилось.  

Он молча открыл дверь и, не прощаясь, вышел в приемную. С мягкого диванчика, стоявшего там, поднялся человек с седыми усами и модной стрижкой, удивительно похожий на Ивана Тургенева, только коротко постриженного и в современном костюме.
- А, Сергей Владимирович! – воскликнул, подходя к нему, Горин, - Заходите, заходите. Договор уже готов, - и продолжил, обращаясь к нему, - Вот, Хуан Эдуардович, познакомьтесь. Это ваш собрат по перу, так сказать. Знакомьтесь, это - Клара Дурина, а в миру Сергей Владимирович Поликарпов.
- Очень приятно, - сказал он, - Мирамар.
- Клара, - назвался Поликарпов хриплым баритоном и подмигнул.

Горин взял Поликарпова под руку и увел в свой кабинет, сказав напоследок:
- Прощайте, Хуан Эдуардович, и не держите на нас зла. Таков корпоративный мир. Что поделаешь?!
Он ничего не сказал в ответ и молча вышел из приемной.

Когда он вышел из здания медиа-холдинга «ЭСКО», то едва пробился через толпу – у здания бушевал не очень, правда, многочисленный  митинг в поддержку Дуриной.
- Не допустим уменьшения тиражей! – кричал в мегафон низенький аккуратный старичок, - Книги Дуриной принадлежат народу! – Толпа активно поддерживала старичка одобрительными криками и изредка свистом. Среди плакатов в защиту Дуриной он заметил и несколько в поддержку Загоскина. На плакатах Дурина была очень даже ничего – почти красавица, для создания образа интеллектуалки авторы вложили ей в руки модные очки без оправы.

Он опять подумал, что все это очень напоминает театр абсурда, что пьесу абсурдистскую из этого всего можно сделать превосходную под названием, например, «В защиту Дуриной» и тут кто-то тронул его за локоть. Он обернулся и увидел, что рядом с ним в толпе стоит Поликарпов и улыбается.
- Интересно наблюдать тобой же созданную реальность, - сказал он, - но наблюдать лучше издали, а еще лучше по телевизору, - и пригласил выпить кофе, сказав, что кафе неподалеку знает хорошее и малолюдное.  

Кафе оказалось и правда неплохим – с неярким светом и тихой музыкой. За большой чашкой «эспрессо» Поликарпов рассказал свою историю, очень похожую на его собственную.
«Неужто все известные писатели теперь не сами пишут?! - думал он, слушая Поликарпова, - Неужели дети в школах будущего Загоскина и Дурину изучать будут?!» - и сказал об этом Поликарпову.
- Вполне возможно, - согласился тот, - может быть, и действительно не сами пишут, но подумайте, так ли уж это плохо. Популярность писателя в большой части состоит из его внешности, биографии, любовных связей и тому подобных вещей, к творчеству, казалось бы, отношения не имеющих. Возьмем Хемингуэя – ведь, если честно, то люди больше знают и помнят самого Хема с его сафари и бородой, чем его произведения, а Маяковский, а Есенин… Кинематограф давно это понял – там все исторические личности приукрашены. И в «ЭСКО» это понимают. Возьмите мою Дурину – какая красивая баба, а какую биографию они ей сочинили! – он отхлебнул кофе  и продолжил, -  А началось-то все с шутки.

Курьеза ради написал он цикл эротических рассказов под псевдонимом Клара. Дальше вмешался «ЭСКО» и родилась Клара Дурина, и стала приносить «ЭСКО» миллионы, а дальше все пошло точно так, как и у него, даже аргументы в защиту воровства Горин приводил такие же. И вот теперь Поликарпов прекратил сопротивление и согласился на ренту.
- С паршивой овцы, - сказал он и тут же поправился, - хотя по теперешним временам это скорее мы с вами паршивые овцы по сравнению с «ЭСКО».

Кофе допили в неловком молчании – непонятно было, что можно еще сказать по поводу всех этих происков «ЭСКО» да и стоит ли вообще что-либо говорить, и скоро он попрощался с Поликарповым и пошел на встречу с друзьями отчитываться о разговоре с Гориным.

В отличие от них с Поликарповым, у его друзей было что сказать и по поводу холдинга «ЭСКО», и по поводу Аркадия Михайловича Горина лично, правда, не сказали они ничего нового – Шитов по-прежнему предлагал всех в этом холдинге перестрелять, а Зорин, услышав про театр абсурда, вполне серьезно предложил пьесу в этом стиле написать им троим в соавторстве, и название ему понравилось - «В защиту Дуриной» и схему «раскрутки» он предложил довольно оригинальную – сделать Шитова автором, превратив его в полупарализованного агента ГРУ и одновременно ЦРУ, написавшего это произведение в коме. Выпито было немало и звучали обычные тосты, и, как всегда, после общения со столичными своими друзьями было у него на душе легко и весело.

«В конце концов, - думал он, идя к себе в гостиницу по пустому ночному центру, - не такая уже и ужасная эта современная жизнь – ведь есть в ней не только Горин и маркетологи, есть в ней еще Вова Зорин и Шитов, и талантливый и ироничный Поликарпов, и много других нормальных людей, для которых существуют не только деньги».

В таком благодушном настроении он и уснул, а утром позвонил ему его постоянный партнер по синхронному переводу Гришка Галл и сказал, что их опять приглашают в Стамбул, что работа тяжелая, но денежная и надо вылетать срочно. Через два дня он уже был в Стамбуле и медиа-холдинг «ЭСКО» отошел даже не на второй, а на какой-нибудь десятый план.                        

«Странный город Стамбул, - думал он, сидя с сигаретой на балконе своего номера на пятнадцатом этаже стамбульской гостиницы «Дедеман», - как будто склеен из разных непохожих друг на друга городов и даже деревень и поселков разных стран»

Напротив него через широкий проспект располагался совершенно американский город и не из маленьких – поставленные «на попа» обувные коробки - небоскребы из стекла и металла: банки, офисы транснациональных корпораций, роскошные отели; справа от этого типичного заокеанского полиса виднелись одноэтажные хижины и убогие мечети явно арабской «медины» - старинного глинобитного города, который есть и в Дамаске, и в Каире, и в Иерусалиме, а слева, возле Босфора спускались к воде средиземноморские виллы, ничем не отличающиеся от тех, которые он видел на Юге Франции или в Италии.   

«Стамбул – город контрастов», - мысленно усмехнулся он неизбежно приходящему в голову штампу и пошел с балкона в свой номер. Прошло уже десять минут с тех пор, как Лайма должна была позвонить, а звонка все не было.
«Лайма верна себе», - подумал он и как раз в этот момент раздался звонок.
- Я готова, жду вас внизу, - сказала Лайма.
- Спускаюсь, - он надел пиджак и вышел из номера.

Они собирались изучать ночную жизнь Стамбула, он и Лайма Зелинскине, литовская «семинаристка», с которой он познакомился и, вроде, подружился на этом семинаре, несмотря на косые взгляды ее соотечественников.

У тех для враждебного к нему отношения было два повода – Лайма была намного его моложе и соотечественники опасались нежелательного влияния и, главное, говорили они с Лаймой по-русски, что было для соотечественников равносильно предательству национальных интересов и государственной измене.

Те между собой говорили на своем наречии, а с другими принципиально по-английски.
- Понимаете, они идиоты, да? – спрашивала Лайма.
Он соглашался.

С Лаймой ему было интересно – он давно заметил в себе эту черту: не любил он общаться со своими сверстниками, казались они ему негибкими и косными, навсегда застывшими в тисках своих принципов. Исключение составляли только его близкие друзья – привык он, видно, к ним просто, а так он предпочитал молодых, любознательных, легких на подъем.

Такой была и Лайма – ей было интересно в Стамбуле все: и прокуренные и закопченные народные кофейни, где курили кальян и играли в нарды; и русские базары со смешными объявлениями (Чего стоит, например, вывеска «Головные уборные» над шляпным магазином?!); и рыбные рестораны прямо на тротуаре набережной, где возле каждого столика дежурит своя команда жирных, нахальных стамбульских котов; и продавцы жареных каштанов на тележках с керосиновым фонарем.

Они почти всюду уже с ней побывали и в этот вечер у них по программе был ночной Стамбул. Решили сначала проехаться по Босфору на катере пока не стемнеет, а потом пойти в какое-нибудь казино или ночной клуб со стриптизом.
- Зачем вам стриптиз? – спрашивал он – сам он это развлечение не понимал, напоминало оно ему демонстрацию сыра перед входом в мышеловку, а уж что в нем может интересовать женщину, вообще постичь не мог.
- Это экзотика, да? – сказала Лайма и попросила разрешения пригласить на эту экскурсию своего коллегу, нынешнего депутата литовского Сейма.
- Он раньше был коммунистом, - сказала она, - ему это будет полезно смотреть.

Они уже ждали его внизу в вестибюле – высокая гибкая Лайма с копной курчавых рыжеватых волос и толстенький, кругленький, лысый, как колено бывший коммунист Донатас.

Депутат Донатас оказался человеком веселым и компанейским. На «языке оккупантов» говорил свободно, лучше, чем Лайма, помнил советские еще анекдоты, в общем, не стал им никакой обузой. Как и планировали, поплыли они сначала по Босфору, до Черного моря и назад, но отправились не на современном катере с громкой музыкой и буфетом, а дали себя уговорить слегка пьяному и сильно небритому шкиперу маленького такого суденышка, которое он и тогда не знал, как назвать, не знает и сейчас. Сидели они в этом суденышке пропахшем рыбой на твердых лавках в каком-то подобии рубки, шкипер, не прерывая поток турецких то ли ругательств, то ли молитв, увертывался как мог от встречных и обгоняющих их самых разнообразных плавсредств. В общем, пользуясь выражением Лаймы, «Это была экзотика сто процент».

Когда причалили наконец к берегу Золотого Рога, было уже поздно, после полуночи, как выразился Донатос, «самое время идти в гнезда разврата» и они пошли, благо было этих «гнезд» в округе очень много. Из-за разборчивости Лаймы, которая обязательно желала что-нибудь восточное, с танцем живота ( а вокруг были заведения в основном с русскими и румынскими девушками), нашли подходящее заведение нескоро, стало уже совсем поздно, и к стриптиз-клубу «Золотой живот» подошли часа в два, а то и в три ночи.

Давно, еще в полузабытые военные времена, стала возникать и развиваться в нем эта способность предчувствовать надвигающеюся беду. Возникало такое предчувствие заранее, когда ничего еще эту беду не предвещало, и описать это ощущение очень трудно – просто как-то изменялось вдруг освещение, краски становились тусклыми и трудно было ходить – ноги тяжелели.

Он это ощущение хорошо помнил, поэтому когда в пустом переулке, освещенном лишь мигающей вывеской «Золотого живота», вдруг появились из-за угла эти трое, он не очень даже удивился, потому что знал уже, что это беда, что это по его душу.

Как в замедленном немом фильме, отбивалась от двух бандитов острым каблуком своей туфли Лайма, длинными прыжками уносился за угол бывший коммунист Донатос и медленными танцевальными па приближался к нему третий, и красные блики от вывески «Золотого живота» мерцали на его широком ноже.

И вот что странно, что не очень он удивился и тогда, когда из-за другого угла, противоположного тому, за которым скрылся Донатос, вдруг вышел человек с пистолетом и, ни слова не говоря, тремя точными выстрелами убил всех троих бандитов и так же молча ушел.

Потом из клуба выскочили на выстрелы люди, потом он успокаивал Лайму, у которой после героической битвы с бандитами случилась истерика, потом они с Лаймой давали показания приехавшей полиции - Нет, никого не знаем, нет и того, который стрелял, не знаем, никогда их не видели – а потом до утра искали бывшего коммуниста Донатоса.

Скоро закончился и Стамбульский семинар, а потом позвонил Шитов и сказал:
- Я тебе работенку нашел денежную, такую, как ты любишь, чтоб со стрельбой. Зайди в РОЭ, спроси там полковника Филина.
- А что это РОЭ? – спросил он.
- Рособоронэкспорт, - ответил Шитов, - А ты что думал? Что это реакция оседания эритроцитов? 

 

   5. УБИЙСТВЕННЫЕ АРГУМЕНТЫ

Он сидел на берегу океана и думал о своем школьном учителе географии. Океан, на берегу которого он сидел, назывался Индийским, а вот как звали учителя, он не помнил, помнил только, что носил тот заслуженное прозвище «Козел», был лыс, бородат и, очевидно, несчастен, и достоин всяческого сочувствия, но это он понимал только сейчас.

«Учитель географии, а никогда не видел океана, бедняга, - думал он, - никогда не вдыхал этот плотный, насыщенный йодом ветер, никогда не нырял в сине-белую океанскую волну, не несся на ее гребне к берегу, видя перед собой белый песок и зеленую стену джунглей  - только водил по океанам своей указкой и были они для него лишь голубыми пятнами на пыльной карте».

Индийский океан раскинулся сейчас перед ним абсолютно пустым, серовато-синим простором, вызывая в памяти избитые метафоры: «безбрежный», «великий», «могучий».

Он попытался придумать что-нибудь свеженькое, но ничего не придумал и расстроился: «Писатель называется!» - и стал пытаться понять, чем океан отличается от моря.

«Вот, можно ли определенно сказать, подойдя к этому водному бассейну, что это океан, а не море и даже не большое озеро? – спрашивал он себя - он видел в Америке озеро Эри, которое от моря нельзя было отличить никак – не видно было противоположного берега и волны были огромные – и сам себе мысленно отвечал, - Можно. Можно сказать, что это океан, а не море и, тем более, не озеро, а вот объяснить, почему - нельзя. Так же, как можно отличить настоящую любовь и гениальную картину, и хорошие стихи, а сказать, чем, кроме «мурашек по коже», они отличаются – нельзя».

Он встал и передвинул шезлонг поглубже в тень пальмы – скоро полдень и надо будет уходить с пляжа. «Еще разок поплаваю и пойду в отель, - решил он, - почитаю, а там и обед скоро».
     
Утренний бриз улегся, но успел расшевелить океан, и на берег с глухим рокотом накатывались довольно высокие волны. На бесконечном песчаном пляже он был почти в одиночестве, кроме него тут лишь каждое утро возилась со своей надувной моторной лодкой мускулистая пожилая пара немцев. Сейчас они уже куда-то исчезли – то ли ушли в море –«Может, надо говорить: ушли в океан?» - подумал он, - то ли вернулись в гостиницу.

В гостинице, а точнее, в пансионате он был тоже чуть ли не единственным постояльцем, во всяком случае, обедал всегда один, только за ужином иногда появлялась молодая английская или из Южной Африки пара.

Он посмотрел на пансионат, каменное одноэтажное строение, своими толстыми стенами, окнами-бойницами и башенками, напоминавшее английский колониальный форт «на окраине Империи», и подумал, что ему опять повезло в конце концов. Подряжался он ездить с Филиным в инспекционные поездки по дальним гарнизонам – командировки утомительные и опасные, а вместо этого вот уже третью неделю живет в этом пансионате за кошт местного министерства обороны, вкусно ест и плавает в океане не без пользы для здоровья, а все из-за этой жуткой «Кобры», которая, казалось, пошатнула самые основы местной власти.

Власть, похоже, теперь не знала, что ей делать с ними – с Филиным и с ним. Все обвинения с них сняли, но в то же время заниматься той работой, ради которой они здесь находились, им не давали. В конце концов, Филин улетел в Москву консультироваться, а ему был предоставлен трехнедельный отпуск «по ранению».

До конца отпуска оставалось еще три дня, за время отпуска он загорел и поправился, но что будет дальше, представлял себе смутно.

Хуже всего было то, что помимо вопросов, касающихся местной власти – всяких там партий в правительстве и тому подобных вещей, лично к нему никакого касательства не имевших, были у него и вопросы, так сказать, личные и даже не вопросы, а один вопрос: «Кто его все время спасал? И зачем? И почему именно его?».

«Все-таки это не один вопрос, а три» - поправил он себя и пошел купаться. Стараясь поворачиваться к волнам боком, он пробежал полосу мелководья, с разбегу нырнул в нависшую над ним, шипящую пузырьками пены волну, вынырнул на гребень следующей и, перевернувшись на спину, стал качаться на пробегавших под ним волнах и думать, и стараться понять, что же произошло.

В соседней стране, куда привезли их с Филиным вонючие звероподобные мусоровозы, власти отнеслись к ним хорошо – поселили бесплатно в роскошной гостинице и предоставили полную свободу действий. Филин сходил в русское посольство, вернулся оттуда злой и, отругавшись, сказал, что ему посоветовали вернуться и наладить отношения.

Выпив, наверное, не меньше бочки черного пива, изготовленного местными британцами по рецептам «исторической родины», они решили так и поступить, только переставить советы местами: сначала наладить отношения, а потом вернуться.

Отношения налаживали по телефону и говорил он, от имени полковника Филина, говорил сначала с начальством Филина, а потом с Военной прокуратурой – прокурором Амилькаром Кабралом. В конце концов им разрешили вернуться.

Опять начались допросы в кабинете полковника Кабрала, но в этот раз он чувствовал себя на допросах намного увереннее – Филин был жив и все они с ним обсудили, и отвечал он Кабралу честно, как решили они с Филиным. Однако как и в первый раз, оставалось после этих допросов столько неясного, что на душе было как-то неуютно.

«Предположим, - часто думал он, - предположим, что Юрий Федорович прав, или, точнее, прав тот командир коммунистического отряда, который его захватил – «Кобру» действительно послала эта антирусская  партия или торговцы американским оружием, чтобы скомпрометировать русских советников в этой стране. Может быть, так оно и есть, хотя кажется слишком уж сложным и – Как бы это сказать? – слишком затратным что ли – уложить столько своих солдат, а там, скомпрометируешь русских или нет, еще не известно».

«Ну ладно, это пусть будет, – продолжал он рассуждать, - А вот дальше как? Выходит, что товарищ Лоренсу был специально внедрен в партизанский отряд и получил задание увести Филина из отряда и передать органам госбезопасности, которые, опять же предположительно, заодно с антирусской партией. А шофер? Он отчетливо вдруг вспомнил этого двухметрового верзилу, как тот любовно гладил приклад своей М16. Шофер в эту схему не вписывался. Неужели он тоже был внедрен?» Не было понятно ничего.

Секретарь Кабрала – любезный юный подпоручик из племени хауса со следами вытравленной племенной татуировки на лбу - регулярно передавал ему аккуратно напечатанные протоколы допросов. Он их часто внимательно перечитывал, пытаясь найти ответы на постоянно беспокоившие его вопросы: «Кто его все время спасал? И зачем? И почему именно его?». Но ответов не находил и читал эти протоколы снова и снова.

Вот и сейчас собирался он, искупавшись, снова перечитать их перед обедом – проснулся с ощущением, будто ночью во сне все понял, но утром ничего вспомнить не мог, но ощущение, будто пропустил что-то важное, не покидало его все утро.

Он позволил волнам привезти его на своих крутых спинах почти к самому берегу, коротким спуртом догнал переднюю волну и вместе с ней выплеснулся на прибрежный песок.
«Нет ничего лучше моря!» – мысленно воскликнул он, убегая от пенного гребня следующей волны.

Остановившись возле своего шезлонга, он вытер полотенцем лицо и руки и, подставив лицо солнцу, стал смотреть на океан и, как почти всегда, когда смотрел он вот так на залитый солнцем синий простор, возник в его памяти другой пляж, на другом море, в другой, далекой отсюда стране, и стройная женская фигурка у кромки воды осторожно, как кошка лапкой, пробующая воду изящной ступней балерины. Он тряхнул головой, отгоняя видение, и побежал в гостиницу.     
           
В номере было прохладно, так что ему даже зябко как-то стало – каменный форт все-таки. Он переоделся в шорты и футболку, накинул на плечи куртку и вышел на балкон. На балконе на низком столике, прижатые пепельницей лежали листки протокола его последнего допроса. Он закурил и начал читать – буква «С» уже не сбивала его с толку, он запомнил, что это значит «следователь», еще с первого раза.

С.: Я начинаю официальный допрос. Назовите для протокола свое полное имя.
Х. М.: Зачем? Это ведь не первый допрос.
С.: Это новый допрос. Допрос в связи с новыми обстоятельствами, поэтому назовите свое полное имя.
Х. М.: Меня зовут Хуан Мирамар. Мать - русская, отец – испанец. Отца звали Эдуардо, по-русски Эдуард. Я считаю себя русским.
С: Этого достаточно. Благодарю вас. А теперь скажите, почему вы бежали из страны?
Х. М.: Нам, то есть полковнику Филину и мне, угрожала смертельная опасность.
С.: Вы в этом уверены?
Х. М.: Да. То есть сейчас не уверен, а тогда, когда эти так называемые хранители убили Лоренсу и его шофера, я был в этом уверен абсолютно. Кроме того, у нас с полковником Филиным просто не оставалось иного выхода, кроме как подчиниться этим людям, которые называли себя «хранителями». У нас не было ни оружия, ни возможности убежать от них.
С.: Как вы считаете, кто такие эти хранители? Я не совсем понимаю смысл этого английского слова – оно может значить и телохранитель, и опекун, и кладовщик.
Х. М.: Это перевод русского слова - эти люди говорили по-русски. По-английски ближе всего по смыслу слово «keeper» - «смотритель», тот, кто присматривает, чтобы чего-нибудь не случилось.
С.: Вы полагаете, что они охраняли вас? Может быть, это какая-нибудь русская специальная служба.
Х. М.: Я не знаю. Я ничего об этих людях не знаю. Никто из них мне не знаком, никого из них я раньше не видел.

Он отложил листки и вдруг вспомнил слова второго «хранителя», того, что пониже ростом: «Передайте привет  полковнику Шитову». В памяти вновь возникла страшная гора его снов, светящиеся окна завода на ее лысой макушке, огромный, грязный мусоровоз. Лицо «хранителя» ему не было знакомо, да и глупо было думать, что отставник Толя Шитов, несмотря на все его связи, мог послать людей для его охраны. Скорее всего, служил когда-то этот «хранитель» под началом Шитова, командира своего уважал – Толю все подчиненные любили – вот и решил таким образом свое уважение продемонстрировать.

«Они знали про нас с Филиным, - думал он, - следили, наверное, от гостиницы. То, что я слежку не заметил, ни о чем не говорит – нет у меня опыта в этих делах. В любом случае все заботы этих «хранителей» должны быть с Филиным связаны».

«Кто я такой, чтобы меня охранять, – убеждал он себя, - переводила несчастный, писака непризнанный?! Все это с Филиным связано, хоть он и отрицает. А, может, он и не знает, может, к нему без его ведома охрану приставили?» - и неожиданно отчетливой картинкой возник в его памяти безлюдный ночной Стамбул, стриптиз-бар «Золотой живот», развевающаяся шевелюра Лаймы, когда молотила она каблуком по бритому черепу, балетная присядка бандита с ножом, силуэт убегающего екс-коммуниста Донатаса и стрелок, внезапно появившийся из переулка.
  
«Так вот что я ночью надумал! - вспомнил он, - Вот что все утро вспомнить пытался – стрелка этого. Неужто это тоже «хранитель»?! Только тут-то уж Филин ни при чем, не знал я тогда никакого Филина. Если это тоже «хранитель», то скорее всего мой – едва ли к депутату литовского Сейма в Стамбуле телохранителя приставили бы или к Лайме»

«Ну а меня-то зачем спасать?!» – продолжал удивляться он. В голову ничего не приходило – не считал он себя достойным такого ни с какой стороны.  «Случайное совпадение, не иначе», - наконец решил он, казалось бы, окончательно и стал переодеваться к обеду, но сомнение осталось.

Переодевшись в брюки и светлую рубашку с короткими рукавами – в пансионате переодеваться к обеду было обязательно, он совсем уж было собрался идти в ресторан, но потом решил еще раз посмотреть протокол. На листках, которые он сейчас взял из пачки, речь шла о бедном коммунисте Лоренсу, убитом «хранителями», и выходило из протокола, что никакого Лоренсу не было в природе – ни коммуниста, ни агента «снгурансы». 
 
С.: Полковник Филин утверждает, что его взяли в плен повстанцы из прокоммунистического подполья. Что вы знаете об этом?
Х. М.: Только то, что сказал полковник, то есть то же, что и вы.
С.: У вас не было никаких контактов с Народным Фронтом?
Х. М.: Нет. Ни у меня, ни у Филина. Я уже говорил об этом на первом допросе.
С: Почему повстанцы не только не причинили никакого вреда полковнику, но и, по его словам, дали провожатого, чтобы перевести его и вас через границу?
Х. М.: Полковник Филин говорил мне, что отношение повстанцев объяснялось их симпатией к России, и  я склонен ему верить.
С.: Кто такой Лоренсу?
Х. М.: Сначала мы считали, что он представитель повстанцев и помогает нам бежать из страны. Потом «хранители» сказали, что он сотрудник вашей службы безопасности. Как я уже говорил, у нас с полковником Филиным просто не оставалось иного выхода, кроме как верить этим людям, которые называли себя «хранителями». У нас не было ни оружия, ни возможности убежать от них.
С.: Среди  сотрудников нашей службы безопасности никакого Лоренсу нет.
Х. М.: А вы нашли какие-нибудь бумаги на убитых в том месте, где нас остановили «хранители»?
С.: Когда полковник Филин привел наших людей на это место, там никого не было – ни живых, ни мертвых.
Х. М.: Я могу только повторить, что я ничего об этих людях не знаю, ни о Лоренсу, ни о его шофере. Никого из них я раньше не видел.

«Мистика какая-то, - в который уже раз подумал он, прочитав про исчезновение товарища Лоренсу с шофером, - А был ли мальчик? Впрочем, как говорит сейчас молодежь, это их проблемы. Моя проблема – «хранители» и таинственный стамбульский спаситель и, похоже, решить их я не смогу никогда», - он снова придавил листки протокола пепельницей и пошел обедать.

Когда он спустился в ресторан, то увидел за столиком, который за эти три недели уже привык считать своим, седого загорелого человека в белом льняном костюме, темно-синей рубашке и бордовом галстуке «бабочка». Человек был похож на Марлона Брандо в роли Крестного отца.

«Что за явление в нашем скромном африканском захолустье?» - подумал он и направился было к другому столику, как вдруг элегантный незнакомец встал и обратился к нему:
- Господин Мирамар?
- Да.
- Позвольте представиться: Соломон Маркиш, юридическая фирма «Маркиш, Маркиш и Питкин», Претория. У меня к вам дело. Вы не откажетесь со мной пообедать?
- Буду рад компании, - сказал он, - я третью неделю обедаю в одиночестве, - и сел за свой привычный столик, за которым устроился незнакомец.

Как только они уселись, к столику подошел хозяин пансиона индус Чакра, одновременно исполнявший обязанности официанта.
- Мне как всегда, Чакра, - сказал он.
- И я присоединюсь, пожалуй, - улыбнулся Маркиш, - я доверяю вашему вкусу. Впрочем, - продолжил он, - для этого у меня есть основания – я прочел два ваших романа – в переводе, к сожалению, - и должен сказать, что вкус у вас безукоризненный.
- Спасибо за комплимент, - поблагодарил он, - Интересно, как к вам попали мои романы – ведь тираж мизерный и почти весь лежит на складе. А перевод – это вообще какая-то фантастика. Здесь не может быть ошибки? Какие романы вы читали?
- «Лев пустыни» и второй, про секретного агента, запамятовал название, - ответил юрист, - и ошибки здесь быть не может никакой. Наша фирма специально вашим творчеством занимается по поручению Комитета Нукеровской премии.

Чакра, который был в этом пансионате тоже по совместительству еще и поваром, был удивлен и даже немного обижен, потому что один из его любимых постояльцев, этот вежливый русский, похожий на француза, и с испанским именем, почти ничего не ел за обедом. Было это на господина Мирамара не похоже – отличался он обычно хорошим аппетитом и всегда хвалил карри, которое Чакра готовил по особому семейному рецепту.
- Пересолено, может быть? – решился наконец он спросить, увидев, что хваленое карри осталось нетронутым.
- Что? – не сразу понял постоялец, - А, карри. Отличное карри, как всегда, Чакра. Я просто отвлекся тут немного, - и начал есть, но чувствовалось, что мыслями он где-то далеко.   

Вежливый русский, похожий на француза, с испанским именем Мирамар был мыслями не просто далеко, а очень далеко от этой жаркой страны, в столице теперь уже развалившейся Великой Северной Империи. Шел мокрый снег, который весенний ветер бросал ему в лицо на широком проспекте, и продавали в переходах подснежники и фиалки, но настроение у этого русского было тогда не весеннее – в кармане его длинного черного пальто, которое носили в этой стране бандиты, лежало письмо.

- Дорогой автор, - было написано в этом письме, - Ваше произведение, роман «Лев пустыни» было рассмотрено Редакционным советом Издательства «ЭСКО» и признано не соответствующим требованиям, предъявляемым Издательством к литературным произведениям данного жанра.

- Ваш роман «Лев пустыни» был выдвинут на соискание  Нукеровской премии, - говорил в это время Соломон Маркиш, представитель юридической фирмы «Маркиш, Маркиш и Питкин» (Претория), подкладывая себе в тарелку карри, - и у него очень хорошие шансы получить эту премию.
- А как же Загоскин? – спросил он, уже заранее готовый к тому, что сейчас этот Маркиш предложит ему от имени «ЭСКО» подписать отказ от каких-либо прав на эту премию, и заранее готовый этот отказ подписать.
Однако тот, запив порцию фирменного карри Чакры минеральной водой, сказал внушительным баритоном:
- Вот в господине Загоскине-то все и дело и в медиа-холдинге «ЭСКО». Комитет Нукеровской премии собирается подать на них в суд за присвоение авторства ваших произведений и, как я уже сказал, наша фирма согласилась представлять в суде интересы Комитета, а значит и ваши, и нам нужно ваше формальное согласие.       
- А как выяснилось, что не Загоскин автор? – спросил он.
- Подробностей я не знаю, - ответил Маркиш, с тоской поглядывая на блюдо с карри – видимо решал, взять еще или лучше худеть, - в общем, как-то выяснилось. У Комитета на этот счет нет никаких сомнений – они вообще очень строго подходят к подлинности авторства. Однако для суда нам придется провести независимую экспертизу – думаю, ваше авторство будет легко доказать – ваш стиль удивительно самобытен. Если, конечно, вы дадите свое согласие на участие в иске. Для этого, собственно, я и приехал – нужна ваша подпись.

Ответить Маркишу он не успел. Он сидел спиной ко входу в ресторан, и когда раздался выстрел и Маркиш сполз со стула, сработал в нем инстинкт, вбитый в него еще с военных его времен, и он, не раздумывая и не оборачиваясь, грохнулся на пол рядом с юристом, а когда услышал второй выстрел и решился наконец повернуться в сторону стрелявшего, то увидел только истекавшего кровью Чакру на полу у входа на кухню. Больше в ресторане уже никого не было.

Он стал метаться от Маркиша к Чакре, надеясь, что можно еще помочь, но стрелок был умелый и убил и того, и другого наповал. Чакру было ему жалко больше всех. Конечно, этого Соломона Маркиша он тоже жалел, но не так – все-таки человек почти незнакомый, а индуса очень было жалко – безобидный и хороший он был человек и готовил вкусно. И на убийц страшно он был зол из-за Чакры.

Когда через некоторое время выглянул он осторожно наружу, в парк, спускавшийся от здания пансионата к океану, то там, конечно же, никого уже не было. Так он и сидел на пороге гостиницы и курил одну сигарету за другой, не зная, что ему делать, куда звонить, куда бежать, пока не вернулись со своей лодочной прогулки мускулистые немцы.

Он кинулся к ним, возбужденной английской скороговоркой прося их о помощи, но немцы английского не понимали, о чем обстоятельно сообщили на своем наречии. Очень кстати вспомнилась ему тогда его школьная учительница немецкого Дора Израилевна, говорившая, бывало: «Я знаю, Хуан, кем ты будешь – ты будешь дворником», и путая, наверное, все времена и падежи, он рассказал немцам о том, что случилось, и те так же обстоятельно стали куда-то звонить, и результатом этих звонков стал явившийся очень скоро маленький отряд под командой молоденького поручика.

«Сволочи эти партизаны! – негодовал он, - Борцы за свободу называются!» -  и даже пробовал напроситься в отряд, чтобы вместе с ними партизан преследовать, но его не взяли. Раньше он никогда бы не стал это делать, считал, что не его эта война. А тут стал уговаривать поручика дать ему оружие и позволить пойти с отрядом ловить повстанцев.

- У каждого свое дело, - сказал ему поручик на ломаном английском и стал спрашивать про нападавших: сколько их было и как выглядели.
- Я не знаю, - ответил он, потому что действительно не знал.

Правда, почти сразу возникли у него две мысли – одна, уже ставшая привычной, точнее не мысль, а вопрос: «Почему стрелок меня пощадил?» и вторая, оформившаяся позднее в отчетливое подозрение: «Слишком хорошо, слишком метко стрелял убийца для необученного полуграмотного повстанца».

По поводу того, почему стрелок его пощадил, думал он сначала, что был этот стрелок профессиональным наемным убийцей, был у него конкретный «заказ» - Маркиш, он этот «заказ» выполнил и лишние жертвы  были ему ни к чему, а бедняга Чакра пострадал как свидетель, просто не вовремя высунулся из кухни. Потом стал он думать иначе, но это потом, а вначале именно так подумал.
 
О своих мыслях и подозрениях он ничего поручику не сказал и тот, покрутившись немного на месте преступления, увел свой отряд на поиски партизан, которые, скорее всего, были тут ни при чем.           

Где-нибудь через час прибыли следователи из столицы, его еще раз допросили – так же безрезультатно, а спустя еще некоторое время приехал Филин. Он к этому времени уже совершенно одурел от мыслей и от сигарет, поэтому покорился властным указаниям Филина, спешно собрал свои вещи и позволил себя увезти из пансионата.

В машине по дороге в столицу Филин тоже устроил ему допрос не хуже официальных, но и Филину он ничего путного не смог сказать.
- Хоть убейте, Юрий Федорович, - говорил он, - я ничего не знаю: ни кем мог быть этот стрелок, ни зачем он убил Чакру и юриста. – Потом, правда, изложил свою теорию, что был это профессиональный киллер и пощадил его, потому что он его не видел, а Чакру убил, потому что Чакра его видел.
- Удивительно как-то получается,  – хитро прищурившись, сказал в ответ Филин, - и «Кобра» тебя не тронула, и киллер пощадил, и прокладки какие-то у тебя на форме.
Он промолчал. Что тут скажешь?! Его и самого все эти вопросы занимали, но ответов на них у него не было.
- А зачем этого юриста убили, как думаешь? – спросил, помолчав, Филин и, когда он ответил, что тоже не знает, задумчиво продолжил, - Как-то вокруг тебя много народу гибнет.

- Единственное, что я могу добавить, - сказал он после долгого неловкого молчания, когда они уже ехали по окраинам столицы, - это то, что киллер не был любителем-партизаном, профессионал это был, как и те «хранители».
- Я тоже так думаю, - согласился Филин, - я спрашивал следователей. Там одна пуля в стене застряла – так она, похоже, от «беретты». Явно не партизанское оружие.

Машина подъехала к гостинице «Сантана» и они разошлись по своим номерам. На следующий день начиналась работа – Филин был реабилитирован местными властями полностью и предстояло им с утра отправляться в еще один дальний гарнизон для инспекции русских танков.

- Я распорядился, чтобы тебе в номер форму забросили – в те места в гражданском ехать опасно – там брать в заложники штатских вроде спорта местного, - сообщил ему у двери своего номера Филин, - впрочем, в форме тоже нет гарантий, но ты знал, на что идешь. 
- Ну да, - сказал он обиженным тоном, - я и не отказываюсь.
- Да ты не обижайся, - тронул его за плечо Филин, когда он повернулся, чтобы идти в свой номер, - Просто странные дела вокруг нас с тобой творятся.
Он опять промолчал.

После почти что месячного отсутствия привычный номер показался ему чужим и незнакомым. В комнате царила идеальная чистота, заглянув в платяной шкаф, он нашел там аккуратно распяленную на плечиках полевую форму – форма была иная, не та, в которой он заподозрил скрытые датчики, не оливкового цвета, а в коричневато-зеленых камуфляжных разводах.

«Значит, придется ехать в зону боевых действий, - подумал он, - Филин не просто попугать решил», - решил было проверить, нет ли на этой форме каких-нибудь прокладок, но потом передумал – все равно их не найдешь, если не знать. Внизу в платяном шкафу стояли форменные ботинки на шнуровке.

«Форму примерить бы надо, - сказал он себе, но внезапно так захотел есть, будто месяц ничего во рту не было, - Нервное, должно быть, - решил он, - последствие пережитого стресса», - и чуть ли не бегом пустился в ресторан.

Все в ресторане было так или почти так, как в вечер счастливого его спасения от «Кобры». Любимый его столик у окна не был занят, и за окном был такой же, как тогда красно-золотой закат. Он заказал так же, как тогда,  бифштекс с салатом и бутылку местной минеральной воды и в ожидании заказа стал смотреть в окно, наблюдая, как садится в океан солнце. «Интересно, - спрашивал он себя, - пошлет ли солнце в этот раз, прощаясь, зеленый луч».

Скоро солнце  совсем скрылось в океане, но зеленый луч не послало, и это его немного расстроило, но тут принесли бифштекс и он накинулся на него, позабыв на время и про луч, и про стрельбу в пансионате. Однако как только он утолил первый голод, все пережитое днем снова возникло у него в памяти.

Он вспомнил беднягу Чакру в накрахмаленной белоснежной куртке и поварской шапочке на индийский лад пирожком – сначала, как тот озабоченно интересовался, не пересолено ли карри, а потом лежал ничком на полу и под карманом его белоснежной куртки расплывалось красно-бурое пятно.

«Сволочи!» – мысленно выругался он и опять спросил себя, почему убили Маркиша, кому была нужна его смерть, кто его «заказал», как теперь говорят. В том, что не было это убийство случайным, что не дикие партизаны напали на пансионат и убили кого попало, а что убийца был профессионалом и выполнял конкретное задание, был он уверен совершенно.

«Кто мог быть заинтересован в смерти юриста?  - задавал он себе вопрос и сам же на него отвечал, - Да кто угодно. Юрист профессия сложная – мог защищать кого-нибудь не того, кого надо, или плохо защищать. Откуда мне знать, какие там у них в Южной Африке нравы царят?! Может, у них это в порядке вещей, так с не угодившим юристом разобраться?»       

Мысль о том, что смерть Маркиша может быть выгодна медиа-холдингу «ЭСКО», у него возникала, конечно, но он гнал ее от себя как абсурдную. «Где Африка и где «ЭСКО», где Претория и где Москва?! Где имение, а где вода, так сказать?!  – насмехался  он мысленно над этим предположением, но где-то глубоко все же сидел вопрос, - А почему этот Комитет Нукеровской премии именно фирму Маркиша нанял, чтоб занималась его делом? Тоже ведь не рядом с Европой, тоже – где имение, а где наводнение», – Впрочем, где находился этот комитет, он не знал, но думал почему-то, что в Европе. 

Он доел бифштекс уже без прежнего аппетита, продолжая думать о Маркише, о Нукеровской премии и вообще обо всех этих далеких от его теперешнего занятия вещах.

«Специально меня киллер не убил», - наконец признался он самому себе. Эта мысль давно у него в голове сидела да и Филин намекал, но так четко и определенно он понял это только сейчас. 
«Комитет Нукеровской премии затевал против «ЭСКО» судебный процесс, для иска нужна была моя подпись и я бы ее Маркишу дал. А так Маркиша убили и теперь когда еще Комитет другого юриста найдет, а тот меня разыщет? – думал он, – Но почему тогда меня не убили? Так ведь было бы проще».

Услужливая и цепкая память писателя тут же подкинула ему возможное объяснение. Он вспомнил роскошную приемную Горина, Поликарпова, встающего им навстречу с низенького мягкого диванчика, и слова Горина, сказанные на прощание: «Вы не думайте, что мы против того, чтобы вы писали, мы заинтересованы в ваших романах. Пишите, а мы будем о вас заботиться и следить, чтобы с вами ничего не случилось».  

 - Вот и следят, - сказал он вслух по-русски. Подошедший как раз в этот момент к его столику официант удивленно на него посмотрел и спросил, не надо ли чего.
- Принесите счет, - сказал он официанту.

У себя в номере он сначала решил все-таки примерить форму, достал ее из шкафа, но потом передумал: «Какая разница! Не на показ мод едем, и потом все равно уже не успею поменять», - и повесил обратно, пошел на балкон, закурил и стал опять думать о Горине, Кларе Дуриной, холдинге «ЭСКО» и прочих литературно-уголовных делах.

Смотрел он при этом на мрачно-изысканный силуэт кафедрального собора – старательную местную копию Нотр Дам, по жестяной крыше которого с грохотом разгуливали грифы (Как у Грина в «Сути дела», - вспомнил он); на африканское «смешенье рас, народов, состояний» внизу на улице, которое нигде, наверно, кроме Африки не увидишь; вдыхал запахи моря, кофе, кунжутного масла, на котором внизу жарили на жаровне бананы.

Как далека от всего этого была столица Великой Северной Империи – ее широкие, забитые машинами, враждебные пешеходу проспекты, слишком, по-азиатски роскошные магазины и рестораны!
Нереальным казалось здесь все, что было с Империей связано - все эти гонки за чужими деньгами, бессовестное вранье в глаза в расчете на твою воспитанность, в расчете на то, что не скажешь им в глаза, что ты о них думаешь, а им только того и надо: бьют тебя, а ты не можешь ответить, потому что их оружием – хамством и наглостью не владеешь.       

«Едва ли, - думал он, - можно все эти мои чудесные спасения объяснить заботами холдинга: и стамбульского стрелка, и «хранителей», и этого последнего киллера, как-то все это получается слишком уж лестно для меня – не такая уж я большая ценность для «ЭСКО», чтобы ради меня киллеров посылать то в Турцию, а то и вообще в глубины Черной Африки, где гуляет гиппопо, - усмехнулся он и вспомнил про «Кобру», - а еще ведь «Кобра» остается».
Не думал он, сидя тогда на балконе, что история с «Коброй» прояснится уже на следующий день.

Хотя Филин зашел за ним рано, в шесть утра, как обещал, был он уже готов. Они наскоро позавтракали и через полчаса уже сидели в военной машине, которая везла их на аэродром.

- У них там старые Т-72, - рассказывал по дороге на аэродром Филин, - они хотят, чтобы я дал им оценку, желательно, отрицательную. Тогда они смогут просить у правительства новые модели. Ты как, устройство танка представляешь себе, Иоанн? – Филин, так же, как и Шитов, обычно называл его Иваном, а чаще Иоанном, с намеком на иностранную все же его суть.
- Обижаете, Юрий Федорович, - ответил он, - я в Сирии некоторое время служил при танковой бригаде маршала Али Али-Амира, перед Войной Судного дня еще. Там советником был Шанин Виктор Никитич – личность знаковая, он у нас в переводах слова считал, чтобы число совпадало с оригиналом. Я раньше думал, что это анекдот, пока с Шаниным не познакомился.
- Цени, - в тон ему откликнулся Филин, - я слова не считаю.
- Ценю, - улыбнулся он в ответ.

Потом, когда они пересели в вертолет, разговаривать стало невозможно, и он молча смотрел в круглый иллюминатор сначала на проплывающую внизу саванну с ее разбросанными в беспорядке зелеными взгорьями, большими и маленькими реками и озерами, а потом на однообразную темно-зеленую массу джунглей.

Вертолет летел как-то странно, очень неровно – то низко, над самой землей, пугая животных, то уходил высоко вверх по зигзагообразной траектории. Он подумал, что надо будет поинтересоваться у Филина, чем вызван такой странный курс, но тут вертолет приземлился на широкой просеке, и из джунглей к ним на большой скорости помчался камуфлированный джип.  

- Скорее, скорее, - закричал по-английски, появившись в проеме двери, коренастый автоматчик с майорской звездой на погонах, - Быстро надо, - повторял он, буквально заталкивая их в джип, который тут же рванул с места, - мы с минуты на минуту ожидаем нападения с воздуха, получили радио от передового поста – они высылают «Кобру».
- Какую «Кобру»? – удивленно спросил Филин, когда он перевел ему испуганную скороговорку майора, - Объясните толком, что произошло, и представьтесь, кто вы такой.  
  
Испуганного майора звали Жайме Калдейра, был он начальником штаба полка, стоявшего в этом отдаленном гарнизоне, а «Кобра», которой он так боялся, это был вертолет, принадлежавший действовавшему в этих местах повстанческому отряду Вашко душ Сантоша, недавно появившейся и активно действующей в этих местах «третьей силы». 

- Это не Армия короля Обамы и не коммунисты, - говорил майор Калдейра, - Люди душ Сантоша сами по себе и, похоже, американцы им помогают, по крайней мере, оружие у них американское – вертолеты «Апачи» и «Кобра». Они и против правительства воюют, и против других повстанцев, – продолжал он, - У нас в гарнизоне плохая противовоздушная оборона – против «Кобры» наши зенитки бессильны, я сообщал в центр, а они не реагируют.
- Как же я в таких условиях смогу оценить боевую готовность танков? Вы же их, наверное, из укрытий не выводите? – спросил Филин.
- Я сообщал в центр, - повторил майор, - впрочем, поговорите еще с командиром, - и скомандовал что-то шоферу. Тот резко свернул на боковую дорогу и скоро они остановились у низкого каменного здания штаба полка. 

Как только они вышли из машины, шофер тут же рванул джип с места и скрылся на узенькой дорожке в джунглях. Они с майором вошли в штаб – обширное помещение без перегородок, которое занимало практически все здание. У стен там стояли столы и шкафы и эта огромная комната напомнила ему присутственные места его далекой северной родины – не хватало только очередей посетителей к каждому столу. Но никаких очередей тут не было – в этом огромном помещении кроме них сейчас не было ни души.

- Где же командир? – спросил Филин с саркастической ноткой в голосе.
Он перевел вопрос, стараясь сохранить в переводе сарказм. Видимо, ему это удалось, потому что Калдейра довольно смущенно ответил, что подполковник, должно быть, в укрытии.
Филин усмехнулся и сказал ему по-русски:
- Надо прятаться в укрытие – одной встречи с «Коброй» мне достаточно.
- Полковник просит проводить нас в укрытие, - сказал он по-английски Калдейре.

- Пошли, пошли, - засуетился тот и повел их в довольно глубокий, судя по времени спуска, подземный бункер, в котором с достойным лучшего применения тщанием было воспроизведено помещение наземного штаба. Стояли там такие же столы и шкафы и сходство с присутственными местами было еще сильнее, потому что сидели за столами и стояли возле них военные разных чинов.

Подполковник – начальник местного гарнизона оказался типичным банту с очень темной кожей и глазами навыкате, сурово смотревшими на них с мясистого лица, но имя у него было изысканно португальское – Анибал Каваку де Лурдеш, настолько изысканное, что он, хотя это имя и записал полностью в свою переводческую книжечку, все-таки назвал подполковника неправильно: подполковник Лурдеш, а надо было Каваку де Лурдеш.

От всех этих изысков он устал и, к тому же встали рано, да и ночью он спал плохо – не каждый день на твоих глазах двоих убивают даже на войне, поэтому очень обрадовался, что инспекция танков из-за «Кобры» не состоялась (- Не могу я вывести людей на верную гибель, - сказал  подполковник Анибал Каваку де Лурдеш) и скоро, когда тревога, связанная с «Коброй» улеглась – «Кобра» так и не прилетела, тот же вертолет тем же зигзагообразным курсом то над самой травой саванны, то над низкими облаками привез их обратно в столицу.

Когда ехали с аэродрома в гостиницу, он сказал Филину:
- Помните, Юрий Федорович, как майор сказал, что эти новые повстанцы, этого Вашко душ Сантоша, воюют со всеми – и с правительством, и с другими партизанами. Так вот я и думаю, что «Кобра» эта, которая нам столько неприятностей причинила, этого Вашко и была.
- Какая теперь разница, - ответил Филин, - Васьки или не Васьки. Хорошо, что она во второй раз не прилетела.
Чувствовалось, что мыслями он где-то далеко да и задал он вдруг странный вопрос:
- А скажи-ка, Иоанн, ты Толю Шитова давно знаешь?
- Лет двадцать – двадцать пять, - ответил он тогда, - А что?
- Да так, - сказал Филин.

Настоящий смысл этого вопроса он понял вечером, когда ему неожиданно позвонил сам Шитов.

 

6. ОПАСНАЯ ПРОФЕССИЯ

- В Африке опасно, - сказал Шитов, насадил на вилку аккуратно отрезанный кусочек шницеля и аккуратно отправил его в рот.
- С Бармалеем  шутки плохи, - подтвердил Зорин и снова стал сосредоточенно ковыряться у себя в тарелке, как будто надеясь найти там что-то такое, что меню не предусмотрено, потом, очевидно, ничего интересного не обнаружив, отложил нож и вилку.
«Какие они разные, даже в еде», - думал он, исподтишка наблюдая за своими друзьями.

Они сидели в ресторане «Лотрек», и он только что сообщил, что едет в Африку.
- Там - гориллы, злые крокодилы, - продолжил тему Зорин.
- Негры, - сказал Шитов, - негры опаснее крокодилов, они белых за людей не держат, впрочем, так же, как мы их.
- Не думал, что ты расист, Толик, - Зорин удивленно посмотрел на Шитова поверх очков.  
- Я реалист, - парировал Шитов, - и говорю не просто так, а из собственного опыта – я в этой Африке протрубил лет пять и еле вырвался. – Он помолчал, аккуратно отрезал еще кусочек от своего шницеля и, держа его на вилке возле рта, закончил, - Я не имею в виду, конечно, твоих друзей из Университета имени Лумумбы, Вова. 
- Народ в этой стране, говорят, цивилизованный, - вставил он свою реплику.
- Кто говорит? – спросил Шитов.
- Филин.
- А, Филин, - усмехнулся Шитов, - афганский герой, а ныне торговец смертью. Ну как он тебе?
- Трудно сказать, - ответил он, - Первое впечатление хорошее – прямой, открытый.
- Что за птица? – спросил Зорин с набитым ртом - он нашел наконец в своей  тарелке нечто достойное внимания.
- Это мой начальник из РОЭ, - ответил он Зорину и подумал, что дипломатический советник какого-то там ранга Владимир Зорин и его друг Вова Зорин, в сущности, разные люди. Видел он его и в одной ипостаси, и в другой, и может утверждать это со знанием дела. Советник какого-то там ранга ему не нравился, а своего друга Вову Зорина он любил.
- РОЭ сейчас СОЭ, - сказал между тем Зорин.
- Какая соя? – удивился Шитов, - Ты что пьян? Не с чего вроде бы пока.
- Не соя, а СОЭ, - ответил Зорин обстоятельно, - Раньше называлось РОЭ – реакция оседания эритроцитов, а теперь СОЭ – скорость оседания. А насчет пьянства ты прав, надо еще водки заказать. Позови-ка официанта, Жуанчик – тебе, вроде, ближе. И вообще, рассказал бы про свою новую работу – за какое правое дело ты в этот раз под пули лезешь.
- На этот раз за деньги, - ответил он в тон Зорину, - И, вроде бы, там совсем не опасно – в стране военная диктатура, и армия держит всех там в страхе божьем.
- Это опять Филин говорит? – спросил Шитов.
- Ну да, у меня нет другого источника, - ответил он, - и заказал подошедшему официанту бутылку водки.
- У меня другие сведения, - возразил Зорин, - Когда ты позвонил, я в аналитическом отделе у нас справку заказал по стране, - он достал из стоявшего рядом с его стулом «дипломата» лист бумаги и, заглядывая в него, продолжил, - Ну, про климат и прочие достопримечательности я опущу – скажу только, что прививки требуются от желтой лихорадки и холеры. А вот про ситуацию в стране… Политическая ситуация нестабильная, – прочитал он, - в южных и западных районах страны практически идет гражданская война. С правительством борется несколько так называемых армий. Самые многочисленные это –  коммунистический Народный Фронт и Армия короля Обамы, представляющая монархистов. Веселая картинка. – заключил он и спросил, - Может, не поедешь?
- Поздно уже отказываться, - ответил он.
- Ну тогда надо выпить за твой успех там, - Шитов взял из рук официанта бутылку, которую тот только что принес, и стал разливать водку по рюмкам. – Предлагаю за то, чтобы ты вернулся живым и невредимым.
- Куда я денусь? – сказал тогда он и чокнулся с Шитовым.

«Поторопился я тогда, похоже, - думал он сейчас, вспоминая тот вечер, - похоже, охота начинается на меня, как на того зайца. Может прав Шитов, может, действительно бросить здесь все и податься назад в родные пенаты или в Россию».

На балконе его номера, где он опять сидел, привычно размышляя о своей судьбе, сейчас сидели вместе с ним огромные, с ладонь величиной разноцветные тропические бабочки. Они усеяли весь балкон – он еле пробрался к пластиковому креслу, а чтобы сесть на него, пришлось стряхнуть штук десять, никак не меньше.

Столица переживала нашествие бабочек. Неизвестно, что их здесь привлекало, но они вдруг появились в городе ночью, а утром от них шагу нельзя было ступить. Местные относились к ним бережно, ничего странного в их нашествии не видели – бывало, оказывается, такое здесь часто, как сказал ему его тезка портье Жуан.

Местное население видело в бабочках души умерших, которые прилетели пообщаться с живыми. К ним надо было относиться, как к гостям, кормить и уделять внимание. На подоконниках и балконах, а то и просто на тротуаре стояли для них плошки со сладкой водой.

Он прогнал бабочку, которая кружила над его тлеющей в пепельнице сигаретой, и снова стал вспоминать тот вечер в морозной северной столице.

Вспомнил ресторан «Лотрек», на стенах которого висели дешевые копии великого Тулуза, дыру в навесном потолке, в которой были видны какие-то тонкие трубки и серебристые кабели. Ресторан был не из фешенебельных, зато близко от дома Зорина. Тому было надо рано домой, и он попросил, чтобы встретиться где-нибудь недалеко.

– У нас немного ремонт, - сказал официант, указывая на дыру в потолке, - извините за беспокойство.
- А какое беспокойство? – спросил Зорин, - Оттуда что, кто-нибудь может вылезти? – и тоже показал на дыру в потолке.
- Не бойся, Вова. У нас есть чем защититься, - успокоил его Шитов и достал  из специального кармана своего обширного пиджака табельный «Глок».

Это обеспечило им в ресторане особый статус. Все работающие в заведении по очереди приходили на них смотреть, а уже в конце вечера кто-то особенно бдительный вызвал наряд – в ресторан ворвались омоновцы. Шитов, увидев их, поднял руки и пошел сдаваться, а потом командир наряда пил водку за их столиком, и у них с Шитовым нашлось много общих знакомых.

Вспомнив этот последний свой вечер в столице Северной Империи, он усмехнулся: «Пацаны и навсегда пацанами останемся». Хорошо это или плохо, он не знал.

А теперь вот Шитов сам вдруг позвонил ему, как он сказал, прямо в Африку.
- Привет, Иванушка, - услышал он в трубке знакомый голос, - Как ты там в Черной Африке?
- Здоров, Толя, - обрадовался он, - Я ничего. В смысле, не очень – много тут событий всяких таинственных. Как ты там?
- А что я? – сказал Шитов, - Я тихий пенсионер, что у меня может статься? Вот встретил Филина в столице, точнее, позвонил он мне, рассказал о ваших таинственных событиях. Вот я и подумал, позвоню-ка я Ване прямо в Африку. Так что там у вас происходит?
- Долго рассказывать, - сказал он, - разорю тебя.
- Ничего, - успокоил его Шитов, - Мне тут надбавка к пенсии вышла от ГРУ – они и заплатят, так что рассказывай.

И он рассказал Шитову обо всем: и про «Кобру», и про «хранителей», и про киллера в пансионате.
- Ты остерегись, Иванушка, - серьезно сказал в ответ на его рассказ Шитов, - не пей водицу – есть шанс козленочком стать. В том смысле, что стал ты поперек дороги сам знаешь кому.
- Кому? – спросил он, хотя и знал, что ответит Шитов.
- Холдингу одному известному, - ответил тот.
- Брось, Толя, - возразил он, - Смешно все это выглядит. Книжное издательство вертолет высылает, чтобы убить неугодного автора или пусть не вертолет, пусть киллера нанимает – все равно смешно. И потом меня же не убить старались, а скорей наоборот, спасали и защищали – и «хранители», и этот стрелок в Стамбуле.
- В этой стамбульской истории ты ни при чем. Там Марцинкаса хотели убить литовские наци, - он там у них в Сейме какой-то антифашистский закон предложил. Стрелок этот - это его охрана. 
- Какого Марцинкаса? – спросил он.
- Донатаса Марцинкаса, депутата, - ответил Шитов, - Забыл? Ты же сам мне рассказывал, как вы по проституткам ходили.
- Не по проституткам, а на стриптиз, - машинально уточнил он и  вспомнил безлюдный ночной Стамбул, стриптиз-клуб «Золотой живот», балетный шаг бандита с ножом, силуэт убегающего экс-коммуниста Донатаса и стрелка, внезапно появившегося из переулка.
- Ну хорошо, - спросил он, - а «хранители»?
- Не знаю, - ответил Шитов, - Филин меня тоже про них пытал. Не знаю.
- Один из них тебе привет передавал, - сказал он, - меня по имени-отчеству назвал и сказал: «Передайте привет полковнику Шитову». Как такое может быть, что ты их не знаешь?
- Не знаю, - повторил Шитов, - Есть у меня кое-какие мысли, но это только догадки.

- Пока Горин тебя не трогал, - сказал Шитов напоследок, - но это было раньше, до Нукеровской премии, а теперь другое дело – теперь жди гостей. Они ведь все теряют, все свои доходы, если плагиат раскроется, и раскроет его не кто-нибудь, не безвестный провинциальный писака, а Комитет Нукеровской премии. Жди гостей, - повторил он и добавил, - Я, может, тоже приеду. – и закончил, помолчав немного, - А вообще, наверное, лучше тебе там все бросить и сюда вернуться.

Он прогнал бабочку, которая вознамерилась сесть ему на плечо, и вспомнил сентенции Горина: «В корпоративном мире действия конкретных людей обезличены, решения принимаются коллегиально и всегда продиктованы исключительно интересами корпорации, не Петрова, не Сидорова, не Горина, а корпорации»
«Вот они и решат меня убрать», - подумал он и ушел с балкона. Пора было идти ужинать. За ужином они договорились встретиться с Филиным.
«Надо Филину все рассказать, - решил он, - он ведь тоже подвергается опасности рядом со мной».

Филин за ужином был хмур и сосредоточен.
- Друг твой мне звонил - Анатолий Иванович, - сказал он прямо с ходу, как только они уселись за столик – за его любимый, с видом на город и океан, - Должен послезавтра прилететь к нам.
- Как прилететь? Зачем? – удивился он – мелькнула у него мысль, что Шитов ради него прилетает, как обещал, но оказалось, что нет, официально, по крайней мере.
- Он на одну контору работает, - сообщил Филин, - что-то вроде охранного агентства, только посерьезней. Так это агентство контракт заключило с РОЭ на охрану сотрудников в загранкомандировках. Вот он и прилетает нас охранять – я ему в Москве рассказал обо всех этих таинственных делах, что вокруг нас творятся, про «Кобру» и вообще. Пусть разберется.

«Почему Толя мне по телефону ничего не сказал о своем прилете, - размышлял он, - может, он не хочет, чтобы Филин знал о нашем разговоре, об опасности, которая угрожает прежде всего мне, если верить тому, что он сказал по телефону про холдинг? Не верится как-то, ну никак не верится, что книжное издательство станет физически уничтожать своих неугодных авторов? Абсурд. Сюжет для антиутопии. Но, с другой стороны, зарабатывали же они, действительно, на мне и на таких, как я, вроде Поликарпова-Дуриной миллионы, и, если в международном суде докажут плагиат, то, наверно, сумма штрафа тоже будет миллионами исчисляться и репутация их пострадает. Киллер дешевле обойдется. Надо все-таки Филину рассказать».

- Тут такое дело, Юрий Федорович, - сказал он, когда они сделали заказ и молча смотрели на закат, который опять был красно-золотистым, и опять он подумал про зеленый луч, - все эти таинственные истории, как вы их называете, «Кобра» и прочее, могут быть со мной связаны.
- Да? – сказал Филин без особого удивления, - Я почему-то так и думал. Ну рассказывай. Отчего же ты раньше не рассказал?
- Да я и сам точно не знал, - ответил он, - Правду говоря, я и сейчас не уверен. – и рассказал Филину про Горина и медиа-холдинг «ЭСКО», про Дурину и Загоскина, и Нукеровскую премию.  
- Деньги немалые, - резюмировал Филин, - да еще, как ты говоришь, репутация. Могут и «заказать», прислать киллера, но вот боевой вертолет арендовать и столько личного состава уложить – это вряд ли. А эти «хранители», кто они такие? Почему они нас спасали? Если спасали. В общем, выходит, твой друг кстати приезжает. Надеюсь, поможет нам во всем этом разобраться.

Когда закончили они уже есть и ждали, пока принесут счет, Филин вдруг сказал:
- Хорошо ты, должно быть, пишешь, если убить тебя хотят.
- Я всему этому верю с трудом, - смутился он, - не настолько хорошо я пишу.
Филин посмотрел в окно на океан, который стал похожим на чешую гигантской золотой рыбы, и сказал, - Красиво-то  как! – помолчал и добавил неожиданно, - Дал бы почитать что-нибудь свое что ли, а то одичал я тут совсем.
- У меня с собой ничего нет, - ответил он, - тут у меня совсем другая жизнь – литература дома осталась.
- Жаль, - сказал Филин, - Впрочем, читать все равно некогда. Завтра опять едем к этому полковнику, как его там.
- Он не полковник, а подполковник, - уточнил он, - подполковник Анибал Каваку де Лурдеш.
- Вот-вот, - усмехнулся Филин, - к этому Каваку и едем. Смотри, не проспи.

Танк полностью нивелирует ощущение географии – в нем одинаково плохо и неудобно в любом климате и на любой широте. Сейчас он это чувствовал сполна – среди экзотической африканской саванны, разрозненные фрагменты которой он изредка успевал рассмотреть в смотровую щель, ему было так же жестко на железном табурете и  так же мутило от вони солярки, как и на совсем не экзотическом полигоне возле украинского села Гончаровка, где проходил он когда-то в молодости переподготовку.

«Зачем я в танк залез, - ругал он себя, - Филин ведь говорил, что вообще мне незачем ехать, что мое дело потом в штабе заключение о готовности танков перевести, а я поехал – что называется, «за компанию».

Танк ревел, переваливался с боку на бок, нырял носом в какие-то рытвины, создавая почти полное ощущение корабельной качки. Делать ему в танке было абсолютно нечего, он только мешал экипажу; разговаривать, даже если бы он знал их язык, было бы невозможно из-за рева танковых дизелей и единственное, что ему оставалось – это думать, пережевывать ставшую уже привычной жвачку своих невеселых мыслей.

«Зачем я вообще сюда поехал, в эту страну? – задавал он себе привычный вопрос, - За экзотикой, за новыми впечатлениями для своих романов? Да нет. Давно уже я убедился, что творчество не похоже на мемуары и дневники, не отображает оно увиденное и услышанное, а каким-то немыслимым образом преобразует действительность, создавая свою собственную реальность».

«Давно я уже понял, - продолжал он думать, - что собираешься ты писать, скажем, о любимой женщине и есть у тебя в голове уже готовый ее образ, но начинаешь вдруг описывать совсем не ее, а южный городок, мохнатые звезды в темных аллеях, кошку, ворвавшуюся в запретную для нее комнату, ласточкины гнезда на потолке подъезда, и каким-то немыслимым образом получается о ней, об этой женщине, о твоем чувстве к ней».

Танк немилосердно ревел, прыгал по каким-то кочкам, потом, как будто мало было ему шума, начал оглушительно стрелять. Правда стрелял недолго, а скоро и остановился. Танкист открыл люк и знаками показал ему, что можно вылезать. Он вылез из люка, неуклюже спрыгнул с брони на землю и тут же увидел Филина, который возле штабного джипа разговаривал с майором Калдейрой. Он подошел к ним на негнущихся после сидения в танке ногах.
- Ну что, получил удовольствие? – засмеялся Филин, - Назад тоже в танке поедешь?
- Если можно, с вами в джипе, - признался он, - не гожусь я уже в танкисты.
- А я что говорил?! - опять засмеялся Филин, - Ладно, поехали отчет составлять. Танки в общем-то еще неплохие, вполне воевать можно, но если они хотят деньги потратить на новые, почему бы и не поспособствовать.
- Я тут не нужен был вам с переводом? – спросил он.
- Зачем? – ответил Филин, - Для салонной беседы о местном климате и русских танках моего английского вполне хватает, а вот отчет я без тебя не сочиню.
«Повезло мне с начальством, - в который раз подумал он, - редко можно встретить такого, чтобы понимал суть переводческой работы и не дергал по мелочам».

Отчет занял много времени, и пришлось им остаться на ночь в гарнизоне. На закате, когда косые солнечные лучи уже едва пробивались через листву пальм, и на опушке тропического леса висел зеленоватый сумрак, он вышел из отведенного им домика для гостей покурить и проветриться после танка – казалось, он весь пропитался соляркой. По тропинке, протоптанной в высокой стрельчатой траве, которую здесь называли слоновой травой, он пошел в сторону недалекого холма, собираясь на него взобраться и посмотреть вокруг.

«Может, зверя какого увижу, - говорил он себе, - а то, называется, в Африке живу, а самый дикий зверь в округе – доберман, которого прогуливает какой-то немец из соседнего с гостиницей дома».        

Но зверей никаких вокруг не было видно – с вершины невысокого холма он видел лишь темную массу леса, за которой в той стороне, где садилось солнце, угадывался просвет – очевидно, там кончался лес и начиналась саванна. Внизу, в лесу пересвистывались какие-то птицы и изредка с большим интервалом слышался грозный рев: он вспомнил, как в начале своей командировки, когда в первый раз поехали они с Филиным в далекий гарнизон, очень он этого грозного рева испугался, но сопровождавший их тогда украшенный ритуальной татуировкой майор из племени хауса засмеялся и сказал, что так ревет буйвол в недалекой деревне.

«Должно быть, и сейчас это буйвол ревет, - думал он, - или какое-нибудь другое мирное домашнее животное. Не судьба мне, видно, диких африканских зверей повидать». Солнце уже склонилось совсем близко к очерченному зубцами африканских акаций горизонту, скоро оно скроется за лесом и сразу станет темно – сумерки вблизи экватора практически отсутствуют. «Пора назад, - сказал он себе, - а то опоздаю на ужин у подполковника Ганнибала – так он называл про себя Анибала Каваку де Лурдеша - и неудобно будет», - и стал быстрым шагом спускаться с холма по едва заметной в косых лучах тропинке.

Он уже дошел до середины спуска, когда ему показалось, что за ним следом кто-то идет, осторожно и умело, стараясь ступать тогда же, когда и он, чтобы шум шагов сливался. Он оглянулся, но в неверном косом свете закатного солнца трудно было что-либо различить, растительность на холме позади него сливалась в сплошную темно-зеленую массу.

«А ерунда! – решил он, - Показалось», - и вспомнил одну приключившуюся с ним давным-давно историю.

Был он тогда на маневрах в пустыне с сирийскими парашютистами – сопровождал наших десантников, которые должны были у сирийцев учиться ведению военных действий в условиях пустыни – готовились к войне с Израилем, которая, кстати, вскоре и началась. Военных действий, правда, во время этой тренировки никаких не велось – все сводилось к изнурительным переходам по жаре, ночевкам на песке; мучились они тогда постоянной жаждой, пили плохую воду и маялись от этого постоянно животом.

База была у них около маленького городишка Тудмор, рядом со знаменитой Пальмирой, и офицеры, в том числе и он, жили в гостинице «Зенобия», прямо в самом этом древнем городе.    

С высокого порога длинного одноэтажного здания гостиницы открывался удивительный вид на уходящую в даль колоннаду триумфальной дороги царицы Зенобии, сохранившуюся почти не тронутой временем с начала первого тысячелетия. В дни отдыха он любил в одиночестве бродить по Пальмире, думая о расцвете этого царства и его падении, о пересекавших пустыню римских легионах, о том, как по тем самым камням, по которым он шел, когда-то катились тяжелые колеса персидских колесниц.

Гулять он любил перед отбоем, когда освещала величественные развалины луна, с холмов доносился далекий вой шакалов и одиноко раздавался на пустынной  триумфальной дороге звук его шагов. Но однажды он услыхал сзади чужие шаги - кто-то шел за ним, осторожно и умело, стараясь ступать тогда же, когда и он, чтобы шум шагов сливался. Он тогда очень перепугался – разговоров было много об израильских диверсантах, похищавших советских военных. Бегом, все время озираясь, вернулся он в гостиницу и рассказал об этих шагах их сирийскому командиру с красивым именем капитан Субх Али. Тот отнесся к рассказу серьезно и, захватив свой «калашников», пошел с ним в развалины, но не успели они пройти и нескольких шагов по триумфальной дороге, как Субх Али остановился, топнул ногой, послушал и сказал одно лишь слово: «Эхо».

«Наверное, и сейчас так - какие-то шумы лесные или тоже эхо. Ревет ли зверь в лесу глухом, поет ли дева за холмом …» - успел подумать он,  и тут ему на плечо легла чья-то тяжелая рука. Он  обернулся.

- Не оборачивайтесь, - сказал сзади голос по-русски и в спину ему уперся ствол, как он потом увидел, автомата.
- Да я уже обернулся, - возразил он, - и узнал вас – вы тот «хранитель», что привет Шитову передавал, - почему-то он совсем не испугался, наверное, потому, что узнал «хранителя». – Что вам на этот раз надо? – спросил он, - Я ведь простой переводчик – ничего не могу, вам с полковником говорить надо.
- Мы все это знаем, - сказал «хранитель», - но Филина не достанешь. Вот мы и решили вас захватить, как приманку для Филина. Вы ведь друзья с Филиным, правда? - Он промолчал, а «хранитель» продолжил, - Давайте сейчас тихонько пройдем с вами в одно место, там и поговорим.

«Сопротивляться бессмысленно, - подумал он, - бежать тоже. Звать на помощь опасно. Вон как они убили этого Лоренсу и негра с винтовкой».
- Ладно, пошли, - сказал он «хранителю», - и автомат можете опустить – я не убегу.

«Хранитель» повел его назад на холм, а потом они долго спускались с холма в противоположную от городка сторону и на просеке сели в раскрашенный, как игрушка вертолет, который он помнил с прошлой встречи. По дороге они почти не разговаривали, только «хранитель» опять попросил передать привет Шитову – сказал, что служил с ним в Анголе.
- Мне еще выбраться от вас надо, - заметил он, - чтоб привет передать.   
- Выберетесь, - заверил «хранитель», - мы вас задерживать не собираемся, нам только надо с Филиным поговорить.

Когда они добрались до туземной деревни, была уже глубокая ночь. Его провели в просторную хижину на невысоких сваях.
- Вот тут переночуйте с товарищем, - сказал «хранитель», что привел его, - а завтра обо всем поговорим.

Его новый охранник, которого он сразу окрестил Круглоголовым, к полуночным разговорам не был склонен – показал ему циновку, на которой ему предлагалось спать, и предложил поесть холодных бобов с мясом из большой консервной банки. Он от бобов отказался, подложил форменный китель под голову, лег и стал смотреть через дверной проем хижины на низкое африканское небо – поперек проема, как драгоценное украшение, висели крупные звезды Южного креста.

«Святая дева, Южный крест … - вспомнил он песню своей юности – как много он тогда, в юности  дал бы за то, чтобы вот так лежать в туземной хижине в джунглях Черной Африки и смотреть на Южный крест, - Сейчас совсем другое дело, - думал он, - чувства притупились, хотя и теперь иногда завидуешь сам себе, своей жизни то в одной стране, то в другой, в то время как большинство людей твоего возраста живут, как трамвай, навечно обреченный ходить по одному маршруту».
Неожиданно для себя он заснул и крепко и без сновидений проспал всю ночь.

Режим у него в лагере «хранителей» был свободный – знали, что бежать ему некуда – вокруг на десятки километров незнакомые джунгли. Поселили его в просторной и светлой туземной хижине, которая называлась тут «бома» и была чем-то вроде клуба для мужчин племени. Хижина стояла на невысоких сваях, стены из плетеных бамбуковых прутьев и тростниковая крыша давали тень и прохладу. Под крышей с брусьев свисали гроздья бананов и пучки пахучей травы.

Как-то утром пришел тот «хранитель», который захватил его в плен, и с ним другой, которого он немедленно окрестил Суровым.    

Суровый был хорошо информирован, в том числе и о нем знал много.
- Вот скажите, - говорил он, - разве можно сравнить отношение к нам сейчас и когда-то, скажем, в шестидесятых годах прошлого века. Тогда я да и вы, я уверен, чувствовали гордость за свою страну, и вас за границей уважали. А сейчас? – Страна третьего мира, одна из многих, а вашу так называемую страну, вообще мало кто страной считает. Разве не так? Вы ведь много поездили по миру, сами видите разницу.
Он молчал, а потом спросил:
- Что вам от меня надо? Вы ведь не для политических дискуссий меня захватили?
- Без объяснения нашей миссии, - ответил Суровый, - вы не поймете, что нам от вас надо, от вас и от Филина, - и продолжил, - так вот, мы хотим восстановить прежнее положение нашей родины в мире, уважение и любовь к ней среди людей.
- Вы что, социализм хотите реставрировать в России? – спросил он.
- Ну нет, - сдержанно усмехнулся Суровый, - у нас более скромные задачи – мы хотим сменить правительство  в этой стране так, чтобы первым шагом новой власти была официальная просьба о присоединении к России в качестве губернии, и мы своего добьемся, а потом  мы перенесем нашу деятельность в соседние страны и в конце концов вся Африка станет русской.
«Очень четкий диагноз – шизофрения, - мелькнула у него мысль, - психиатром не надо быть».
- От вас, то есть от Филина, - продолжал Суровый, - нам надо одно – необходимо, чтобы оружие, которое вы продаете в эту страну, попадало в наши руки. От вас лично нам нужно, чтобы вы написали записку Филину с просьбой о встрече. Нам нужно поговорить с ним.
- Я напишу все, как есть, - быстро сказал он, ожидая, что Сурового это разозлит, он начнет кричать, требовать, но тот отнесся спокойно.
- Конечно, напишите все, как есть, напишите, что мы вас взяли в заложники, - спокойно сказал он, - и просим полковника Филина встретиться с нами для обсуждения вопросов, имеющих обоюдный интерес. Если он откажется, - закончил Суровый так же бесстрастно, - мы вас убьем. Так и напишите.
Он так и написал, и потянулись длинные дни ожидания в туземной деревне в компании Круглоголового.
   
Они сидели за деревянным столом в «боме». Он смотрел через дверной проем на залитую солнцем улицу деревни и думал о своем положении, а Круглоголовый смазывал свой автомат и излагал жизненную позицию.

- Америке давно надо было дать по голове, - Круглоголовый со злостью передернул только что смазанный затвор своего «калаша» и отложил автомат в сторону, - Обнаглели они дальше некуда, лезут в наш двор с черного хода: Украина уже, считай, ихняя, о Прибалтике и говорить нечего, даже в Белоруссии «Бацька» начал с ними заигрывать. А Россия что? Россия все кушает – мир дружба. Тьфу! – он собрался было плюнуть на циновки, которыми был устлан пол хижины, но передумал и, подойдя к выходу, плюнул наружу. – А все демократы, - продолжил он, вернувшись и сев опять на лавку у стола, - демократы, жиды и интеллигенты. Ты извини, конечно, - сказал он ему.
- Ничего, - ответил он.

На Круглоголовом была камуфлированная форма, похожая на его собственную, и тоже без знаков различия, и был он коренастый, мощный, с шарообразным бритым черепом, за что и называл он его мысленно Круглоголовым – как его и остальных звали на самом деле, он не знал.       

- Юра Филин – хороший парень, настоящий офицер, - продолжал Круглоголовый, - я с ним не служил, но хлопцы были с ним в Афгане – говорят: мужик, что надо. Мы не хотим его убивать или, вообще, причинять какой-нибудь вред, я имею в виду, лично ему или тебе. Ты - я вообще не понимаю, зачем ты сюда полез.
- За деньгами, - сказал он и подумал: «Едва ли Круглоголовый понял бы такие тонкие материи, как Ницшеанский тезис «жизни на краю», хотя, если подумать, и сам ему следует».
- Ну да, - с пониманием кивнул Круглоголовый, - у вас там в провинции с бабками туго. Так вот, я что говорю - против Юры Филина мы ничего не имеем лично, но здесь он наш враг, враг нашему делу, и надо его остановить. Мы пытались вас выжить, отправили к соседям, думали оттуда вы домой подадитесь, но полковник – мужик настырный. Ребята так и говорили: упрется – не сдвинешь. Вот и получается, что вы с Филиным опять здесь и опять нам мешаете.
- Зачем вы Лоренсу убили? – спросил он.
- Какого Лоренсу? – удивился Круглоголовый, потом, очевидно, догадался, кого он имеет в виду, - Коммуняк этих? Да, понимаешь, не знали мы, куда они вас везли – разведка плохо сработала, ну и решили убрать на всякий случай.

Он ничего не сказал, замолчал и Круглоголовый, достал из висевшей на стенке хижины на деревянном крючке кобуры «беретту», положил на стол и стал разбирать и смазывать. Он встал и подошел к выходу из хижины.
- Ты куда? – без особого интереса спросил Круглоголовый.
- Пойду пройдусь, - ответил он.
- Ну давай, - сказал тот и снова занялся «береттой».

«Так вот, значит, почему погиб бедняга товарищ Лоренсу и высокий негр с винтовкой, - грустно размышлял он, - разведка у них, видите ли, не сработала – ну и убили, чтоб не морочиться. Просто и эффективно».

Он шел по главной улице деревни, если эту узкую тропу среди беспорядочно разбросанных хижин можно было назвать улицей, и тем более, главной, но вся деревенская жизнь была сосредоточена именно здесь.

Возле самой тропы на циновках сидели деревенские старики, худые, как мумии, с натянутой на скелет кожей и красными от бетеля губами. Когда он проходил мимо, они бормотали ему вслед что-то, как ему казалось,  угрожающее. Тут же на тропе проходили все детские игры, и голые, пузатые негритята носились по ней, как угорелые в сопровождении лохматых и худых собак.

Чуть в стороне от тропы занимались своими хозяйственными делами женщины – что-то варили на примитивных очагах, сложенных из саманных кирпичей, что-то толкли в деревянных ступках, носили воду в кожаных бурдюках. При этом все они были голые или почти голые, если считать одеждой символическую повязку из травы на бедрах и между ног, но никаких, даже слабых эмоций у него не вызывали. Он вспомнил Грэма Грина, как тот писал, что женщины другой расы начинают восприниматься как женщины, только когда ты очень долго проживешь в их среде. Он жил в этой стране недолго, а в этом примитивном племени всего несколько дней.

«Завтра все должно решиться, на завтра они вызывают Филина для переговоров, - что эти переговоры могут принести, он не знал, но сомневался, что они вообще что-нибудь дадут. - Конечно, Филин не согласится на их условия, – думал он, - Да и как он может согласиться? У него ведь контракт и, к тому же, он военный и связан присягой. И тогда меня убьют, и Филина тоже, потому что так будет проще, чем гадать, выдадим мы их правительству или не выдадим. В сущности, - заключил он, - эти спасители отечества похожи на медиа-холдинг «ЭСКО» - та же наглость, те же методы – украсть, убить».

Он вышел из деревни и шел по тропинке в джунглях, собираясь дойти до водопада, который был тут недалеко, на тихой лесной речке, и искупаться. Водопад показал ему Круглоголовый, когда в первый день плена, показывал окрестности. Он шел осторожно, глядя под ноги – Круглоголовый сказал, что в джунглях есть ядовитые змеи.

По обеим сторонам тропы был густой, переплетенный лианами лес, прыгая с ветки на ветку, визжали и стрекотали в нем обезьяны, свистели, гудели, чирикали многочисленные птицы или, может быть, не птицы – кто-то ему сказал, что самые громкие и пронзительные звуки здесь издают лягушки.

Конечно, во всем этом шуме и гаме Шитова он не услышал и не заметил – тот, как пресловутый черт из табакерки – Кто сейчас помнит это выражение?! – вдруг возник перед ним на тропе на себя не похожий.
- Привет тебе, Иванушка, - сказал он, - от сестрицы Аленушки, в смысле от полковника Филина.
 
В Москве был Шитов вальяжным и немного ленивым отставником, носил свободные костюмы, очень любил вкусно поесть, с хорошим вином или специально очищенной хлебной водкой; на пенсии вдруг стал коллекционировать монеты – страсть совершенно ему не понятная. Как-то он спросил Шитова:
- Отчего ты вдруг стал монеты собирать?
- Почему вдруг? – ответил тот, - Я деньги всегда любил. А ты нет?  
         
Здесь, на африканской тропе был Шитов совершенно другим, на себя московского не похожим -  ничего не осталось в нем от вальяжного отставника, был он собран, насторожен, лицо у него было усталое и злое. Одет он был в форму местного парашютно-десантного полка без знаков различия.
- Тихо-тихо-тихо, - прошипел он в ответ на его попытку что-то сказать, как-то прореагировать на его внезапное явление, - Молчи и иди вот за товарищем. Смотри только, след в след, а я буду сзади тылы прикрывать.

Товарищем, за которым ему предлагалось идти, был возникший из плотной зелени джунглей, широкоплечий и слишком высокий для местных племен капрал-десантник, за ним в лесу угадывались другие.

Капрал сказал что-то на странном языке, который он вначале принял за диалект немецкого, а потом до него дошло, что это африкаанс, и, резко повернувшись, пошел вглубь джунглей. Он шел за капралом, стараясь ступать точно в его следы. Капрал шагал быстро, и вначале у него просто не было времени думать о чем-либо, кроме необходимости идти след в след с капралом, мысли путались и были обрывочны: Шитова послал Филин  - Шитов сам его разыскал - погони быть не должно – Круглоголовый думает, что он купается под водопадом - когда же привал какой-нибудь будет - сил нет.

Наконец они остановились на краю широкой - километра два, не меньше – поляны со следами лесного пожара – выгоревшая трава и пни. Это был так называемый пал – местные племена специально выжигали лес для посевов. Капрал достал из рюкзака радиопередатчик и начал что-то говорить в микрофон.
- Геликоптер окей? – спросил капрала неслышно подошедший к ним Шитов на эсперанто собственного сочинения, которым он пользовался очень успешно в самых разных ситуациях, вызывая удивление окружающих, особенно, Зорина, к чужим наречиям относившегося почтительно.
- Окей, - ответил капрал.
- Координаты гут? – продолжал интересоваться Шитов.
- Гут, - ответил капрал.
- Позицион? – уточнил Шитов
- Гут, - сказал капрал.

- Вот видишь, Ваня, - наконец обратился к нему Шитов, - сейчас за нами вертолетик прилетит.
- Брось дурака валять, - сказал он Шитову, - расскажи лучше, как ты меня нашел. Вы что, знали про «хранителей»? Почему же ты мне сказал, что ничего про них не знаешь?
- Хранители, - задумчиво произнес Шитов, - Солдаты империи. Ты, брат, не забывай, что в отставке я. Конечно, друзья у меня кое-какие остались, кое-что я знаю, но не все. И про «хранителей» не знал, пока они тут тебя не захватили, да и теперь не много о них знаю. Может, ты меня просветишь. Они тут о себе рассказывали что-нибудь?
- Рассказывали, - ответил он, и в памяти опять возникли окрестности военного городка, где командовал суровый подполковник Анибал Каваку  де Лурдеш, холм с которого он поспешно спускался, опасаясь опоздать на ужин у подполковника, и опустившаяся ему на плечо тяжелая рука. – Рассказывали о своих подвигах, про «Кобру» рассказывали и как несчастных коммунистов постреляли ни за что.
- Кстати, захватил меня в заложники твой подчиненный бывший – низенький такой крепыш неопределенной наружности. Он под твоим началом в Анголе служил.
- Под моей командой многие служили – всех не упомнишь, - сказал Шитов, как ему показалось, слишком поспешно, – Ты лучше про них расскажи, что знаешь. Они серьезную опасность для вас здесь представляют, для вас с Филиным и для интересов России, о местной власти я уже не говорю.
- А они считают себя патриотами, - возразил он, - называют себя «хранителями» и «солдатами империи».
- Наемники они, - убежденно сказал Шитов, - типичные наемники, за деньги воюют.
Скоро за ними прилетел вертолет, и, пока они летели в столицу, весь этот час с небольшим он прокручивал в памяти подробности своего пленения.

- Зачем они «Кобру» тогда присылали? – спросил Филин.
Они устроились по предложению Филина на балконе его номера, чтобы «Иоанн курить мог». Филин очень обрадовался его счастливому освобождению из плена «хранителей». Ему даже было от этого как-то неловко. Когда они с Шитовым вышли из вертолета, он его неожиданно обнял, а Шитову долго тряс руку и благодарил.

- Они хотели тогда нас с вами захватить, Юрий Федорович,  - ответил он Филину, - но вас раньше них захватили коммунисты, а меня они, должно быть, посчитали убитым. Впрочем, не знаю, почему они меня не схватили, не знаю.
- А почему они нас в другую страну через границу переправили?  - задал Филин следующий вопрос.
Четкого ответа на этот вопрос у него не было.
- Не знаю, - сказал он, - Разве что, вот один из них, мой охранник, которого я Круглоголовым называл, говорил, что они тогда хотели просто нас выжить из страны, чтобы вы оружие правительству не продавали.
- Не я, так другой,  - с сомнением в голосе произнес Филин, - не вяжется все это как-то.
- Тут многое не вяжется, - согласился он с начальством и поинтересовался у Шитова, - Слышь, Толя, а кто они вообще такие, эти «хранители»? Почему ты их наемниками называл?
- Из того, что я узнал перед отъездом, - ответил Шитов, - а узнал я немного, выходит, что все они преступники: кто Белый Дом от Ельцина защищал, кто в Чечне проштрафился или в Афгане. Может быть, таким образом они себе прощение добывают.
- Может быть, - сказал Филин, но сомнения в его голосе не убавилось.

- Пошли, Юра, - сказал Филину Шитов, поднявшись с пластикового кресла, - Пошли водки хорошей поищем. Ты ведь город знаешь – покажешь мне, а Ване отдохнуть надо – досталось ему в последнее время.
- Пошли, пошли, - засуетился Филин.
Скоро они ушли.

- Слышь, Ваня, - сказал на прощанье Шитов, - Ты, наверное, про холдинг дружественный совсем забыл за этими увлекательными приключениями в диких джунглях Черной Африки. А не стоит. У меня кое-какая новая информация есть. Завтра встретимся – поделюсь.  

«Черт знает что! – подумал он, оставшись один, - Черт знает что! В моем далеко не юном возрасте такие приключения и стрессы. Да пошли они все – брошу все, вернусь домой, буду жить тихо, писать, когда пишется, а когда не хочется, не писать. Буду на пляж летом ходить, а в плохую погоду в парке гулять. Хватит! Баста!» – но знал он в глубине души, что ничего он не бросит, никуда он не уедет, и от этого на душе  было как-то двояко: с одной стороны хорошо, что Филина не подведет и не уедет, а с другой, пора и повзрослеть в пятьдесят восемь годочков и самостоятельные решения принимать.

Приняв душ и переодевшись в любимые свои легкие белые брюки и черную футболку, он отправился ужинать. Опять, как в вечер спасения от «Кобры», был свободен его любимый столик у окна, опять заказал он бифштекс с салатом и бутылку минеральной воды «Ньяса». Опять в ожидании заказа смотрел он на золотистый закат, превративший океан в чешую золотой рыбы.

 «Единство места, - рассеянно думал он, - как в греческой трагедии или малобюджетном  фильме, все мои приключения заканчиваются в одном месте». И когда принесли его заказ, солнце, нырнувшее в океан, опять послало на землю зеленый луч.

 
7. АФРИКА БУДЕТ РУССКОЙ

- Куда летите, дорогой Аркадий Михайлович? – спросила, окинув его многозначительным взглядом, юрист холдинга Диана Романовна – дама не только любвеобильная, но и чрезвычайно информированная, о делах холдинга знающая все.
- К чертям собачьим, - ответил тогда Горин и, похоже, был прав.

«Почему, собственно, собачьим? – рассеянно думал он сейчас, - Собаки-то тут при чем? Собаки тут явно ни при чем, а вот писака этот при чем, да еще как при чем! А я расхлебывай, а я лети за тридевять земель. Взял бы он тогда деньги, как Дурина, и все было бы ясно и никаких ни у кого не было бы вопросов, а так неизвестно, что этот Нукеровский комитет еще выкинет. Не успокаиваются, буржуи, делать им нечего. Денег куры не клюют, вот и придумывают себе то права человека, то педерастов защищают, то премии всякие, с жиру бесятся, словом, а мне расхлебывать», - Аркадий Михайлович сердито покосился в иллюминатор, где под крылом самолета тянулось до горизонта грязно-серое одеяло кучевых облаков, и попросил у стюардессы еще виски. Как только что сообщил пассажирам командир экипажа, самолет покинул воздушное пространство Египта и приближается к Кении. – К сожалению, - не срывая разочарования, добавил командир, - вершина Килиманджаро будет скрыта плотной облачностью.

«Африка, снега Килиманджаро, - думал Горин, слушая командира, - сафари, Хемингуэй в тропическом шлеме, слоны и антилопы. Выдуманная романтическая реальность середины двадцатого века, которой на самом деле нет и не может быть. А этот Мирамар, - он опять вернулся мыслями к больной теме, - ему-то что в Африке делать в его возрасте? В его возрасте надо рыбу ловить в тихой речке и внуков нянчить, а не носиться в джунглях под пулями. Впрочем, это хорошо, - поправил он себя, - хорошо, что под пулями - может, убьют его, и все само собой решится». 

Аркадий Михайлович Горин был сердит на весь мир, даже премилой стюардессе-гоанке, одарившей его роскошной улыбкой, не улыбнулся в ответ, а только буркнул невежливое «Благодарю». Он вспоминал роскошный кабинет этого малолетнего уголовника – генерального директора холдинга, вспоминал как тот сказал ему: - Ты, Аркаша, заварил эту кашу – ехай теперь расхлебывать.

«Ехай! – кипел он сейчас от бессильной злобы, - ехай, - быдло неграмотное. Как он в двадцать три года стал генеральным директором медиа-холдинга?!» Аркадий Михайлович кривил душой даже перед самим собой – отлично знал он, как этот, мягко говоря, не очень образованный юноша стал генеральным директором  - был это один из «лейтенантов» известного мафиозного авторитета Дяди Коли Рваного и получил он это место в награду за службу и «для кормления».

Генеральный директор был деятельностью Горина недоволен.
- Ты, Аркаша, зря этого жида заказал, - говорил он, имея в виду Соломона Маркиша из фирмы «Маркиш, Маркиш и Питкин», - надо теперь этого мочить, как его там, испанца типа, но тихо, чтобы комар носа, а то комитет вонь может поднять, сам знаешь. Тихо мочить, чтоб как бы не было его – нет человека, нет проблемы – Африка ж как бы – там и эти – крокодилы,  и львы, схавать могут запросто.
- У меня нет подходящих людей, - попробовал протестовать Горин.
- Это твои проблемы, - ответил юный генеральный директор и добавил, помолчав, - Ладно, дам я тебе человечка, но учти, все за твой счет – хавка там, бухло, готель. Мы только гонорар заплотим.
- Спасибо, - сказал Горин.

Этот «человечек» и храпел сейчас, развалившись на соседнем кресле, его длинные ноги мешали Горину, но разбудить соседа он боялся. Он вообще его боялся и одновременно ненавидел, и презирал, а тот отношение к себе чувствовал и хамил в ответ.

Один раз Аркадий Михайлович чуть не сорвался: когда тот стюардессу за ногу схватил, бутылку виски с тележки забрал и стал прямо из бутылки лакать, но переборол себя – скандал со вторым пилотом выдержал, за «человечка» униженно извинялся, говорил, мол, дальний родственник, семья попросила присмотреть, он же, мол, не знал, что тот дикарь-дикарем.

Звали «человечка» Коля Деревянко, был он росту под два метра и профессия его так любимая современной молодежью – киллер была написана на нем крупными буквами. Во время скандала со вторым пилотом, он так откровенно наслаждался унижением Горина, столько в его глазках было удовольствия от всей этой неприличной сцены, что у Горина даже мелькнула дикая мысль, а не знает ли киллер Коля Деревянко английский, но он ее тут же отогнал, потому что было бы это, действительно, слишком уж невероятно.

Аркадий Михайлович опять покосился в иллюминатор, где были те же серые облака и стал мечтать, как было бы хорошо этого Колю - после выполнения задания, конечно - бросить в Африке одного, без языка, без денег.

«А что, - прикидывал он, - вполне осуществимо, в принципе. Генеральному скажу, исчез, мол, и с концами, вышел из гостиницы («готеля» - на хамско-украинском жаргоне главного начальника издательства «ЭСКО») и больше его не видели. Мол, говорил я ему, не ходи один, а он поперся – вот и получил, Африка все-таки, это тебе не родная Тамбовская губерния. Надо иметь этот вариант в виду», - сказал он себе и покосился на спящего соседа, но тот уже не спал, а смотрел на Аркадия Михайловича своими стального цвета глазками из-под припухших век.

- Слышь, Арканя, - сказал он медленно, растягивая слова, - скажи телке, пусть виску принесет – стакан и орешков поболе, пакета два.
- Вряд ли она принесет, - ответил ему Горин, улыбнувшись и представив его закованным в цепи на местных урановых рудниках, - подлетаем уже, скоро посадка.
- Твой номер восемь, - так же медленно, с угрозой произнес представитель уважаемой профессии, - делай, че говорят, и не вякай.

Горин нажал кнопку вызова стюардессы, но та, как он и сказал Коле, принести виски отказалась, сообщив, что следует пристегнуть ремни, так как самолет заходит на посадку. Горин с нескрываемым злорадством передал эту информацию Коле.
- Бизьнес – класс, блин, - возмущенно заявил тот, - должны бухло всю дорогу давать, - но, предварительно матюгнувшись, ремень все же пристегнул.

Горин плохо переносил самолет, особенно посадку, поэтому откинулся в кресле и закрыл глаза – казалось, что с закрытыми глазами эти неприятные минуты проходят легче.

«Откуда появляются такие, как этот Коля, - думал он, - впрочем, поправил он себя, - люди это полезные, без них многие проблемы нельзя было бы решить, а что неприятные в общении, так это значит лишь, что общение с ними надо свести к минимуму. Поселю его подальше от своего номера и, где мой номер, сообщать не буду, найду Мирамара, покажу ему и все – моя миссия закончится, надо будет думать, как Колю без денег и без документов на улице бросить», – он представил, как Коля, голодный и безъязыкий, попадает в местную полицию, где к белым и так относятся без особого почтения, а уж к таким, как Коля… и усмехнулся.

Посадку объявили уже давно, но самолет почему-то никак не мог сесть – он заходил уже на второй или третий круг, пассажиры начали проявлять беспокойство: вертели головами, раздалось несколько звонков вызова бортпроводника, но экипаж никак не реагировал. Наконец в динамиках раздался голос командира, который почему-то по-французски, а не по-английски, как раньше, сообщил, что заходит на посадку, впрочем, самолет был компании «Эр Франс», и французский особого удивления у Горина не вызвал. Только когда уже выходили из самолета, он случайно услышал, как одна из стюардесс сказала подруге, что в столице переворот, а в зале прилетов эта информация получила явное и недвусмысленное подтверждение – на улице прямо за дверями зала шла перестрелка.
- Надо назад домой подаваться, Арканя, - сказал, услышав пальбу, побледневший киллер Коля, - Я на эту молотиловку не подписывался.

Шитов позвонил в номер рано утром.
- Слышишь, Ваня, - сказал он, не поздоровавшись, - тут дружки твои, хранители, похоже, мечту свою осуществили – в городе, похоже, переворот. Из гостиницы не выходи, скажи только Юре, а я скоро сам к вам приеду.
- Откуда ты знаешь, что это хранители? – спросил он, прислушиваясь к выстрелам на улице – пальба там шла серьезная, странно, что он не проснулся.
- Знаю, - ответил Шитов, - Приеду – расскажу, - и повесил трубку.

Больше всего на свете не любил он сюрпризы, причем всякие: и приятные, и неприятные. Всю жизнь он сюрпризов боялся и всю жизнь к ним готовился, и всегда напрасно – заставали они его врасплох. «Впрочем, - сказал он себе, - тут я не оригинален: неприятных неожиданностей никто не любит, а вот приятные сюрпризы некоторые любят, а я не люблю и приятные – в детстве все пытался заранее узнать, что мне под елку положат».

Он встал с кровати, посмотрел на часы – была половина пятого – и отправился в ванную посмотреть, есть ли вода. Предыдущий его опыт переворотов в арабских и других странах говорил о том, что в первую очередь от переворотов почему-то страдают всякие коммунальные службы. Однако в этот раз вода была, и он решил принять душ – переворот-переворотом, а немытым ходить нечего и, стоя под горячими струями, думал о разных вещах, причем о «хранителях» и о теперешней своей связанной с ними ситуации почему-то не думал, а вместо этого пытался понять, почему от переворотов страдают в первую очередь коммунальные службы.

«Наверное, - рассуждал он, - в этих службах работают самые революционно настроенные элементы – узнав про переворот, они тут же бросают опостылевшую работу и мчатся сотрудничать с революционной властью. Но, с другой стороны, могут это быть и самые консервативные элементы, ярые приверженцы старой власти, которые либо бросаются тут же эту власть защищать и оставляют на произвол судьбы водопровод и канализацию, либо, что тоже вероятно, их как ярых приверженцев старой власти сразу же арестовывает и, может быть, даже уничтожает новая».    
                                       
После душа встал во весь рост вопрос кофе – пять утра как никак и спать хочется, несмотря на стрельбу на улице. Тут он вспомнил, что у Филина есть кипятильник и кофе тоже должен быть – в плоть и кровь въелись полковнику советские командировки, когда все надо было возить с собой: и чай (о кофе тогда можно было разве что мечтать), и водку, и колбаску, какую достать удастся и, хотя все с тех пор изменилось и Империя уже в Лету канула, а привычка осталась. И только он об этом подумал, в номер постучался сам Филин и, когда открыл он ему дверь, то увидел у него в руках и мощный кипятильник, и банку с кофе и страшно обрадовался.

- Не спишь? – задал Филин этот традиционно абсурдный вопрос, который задают обычно тем, кого разбудят.
- Не сплю, - ответил он в соответствии с традицией, - мне Толя Шитов только что звонил – он к нам едет. А вам он не звонил?
- Нет, - сухо ответил Филин, - не удостоил.
«Сложные какие-то у них с Толей отношения, - не впервые мелькнула у него мысль, - похоже, было у них что-то в прошлом».

Воду они кипятили в изящном кувшине а ля африканские народные гончарные ремесла, который предназначался, скорее всего, для букетов, но цветов в нем не было ни разу за все его пребывание в гостинице, поэтому он с чистой совестью отдал его под кофейник. От мощного советского кипятильника хилое африканское электричество потускнело, зато вода закипела сразу, и скоро они уже расположились с кофе на балконе – стрельба на улице утихла и ничего не говорило бы о том, что в городе что-то происходит, если бы не освещенные окна во всех домах. Скоро, правда, окна погасли и на востоке небо окрасилось в ярко-алый цвет.

- Небо красно поутру – моряку не по нутру, - сказал Филин, - но мы с тобой не моряки, а воины сухопутные и нам это до лампочки.     
- Ага, - согласился он, - нам все до лампочки. А в министерство сегодня поедем?
- Посмотрим, - ответил Филин, - посмотрим, пришлют ли за нами машину – это раз, и что дружок твой из конторы глубокого бурения нам скажет – это два.

Они замолчали и молча смотрели, как окрасился красным силуэт собора напротив, как встрепенулись от солнечных лучей ночевавшие на крыше собора грифы, стали хлопать крыльями и щелкать клювами, выкусывая блох у себя под крыльями. Скоро они все вдруг, как по команде, взлетели с крыши и полетели на юг, в сторону городской свалки, чтобы вступить в борьбу с чайками за свежие отбросы.

Улица перед гостиницей была необычно пустой – в это время дворники уже успевали подмести тротуары и появлялись первые прохожие, а сейчас на улице не было ни души. Стрельба утихла во всем городе и не были слышны и обычные городские звуки – урчание машин, крики мальчишек-продавцов газет, скороговорка радио, доносившаяся обычно из домов. Во всем городе стояла почти абсолютная тишина. Было так тихо, что доносился до них, правда слабо, даже далекий шум океанских волн.

- Что-то Толя задерживается, - озабоченно сказал он.
Филин в ответ лишь пожал плечами и они продолжали молча сидеть – он курил, а Филин в задумчивости рисовал пальцем невидимые узоры на крышке стоявшего на балконе дачного столика.
- Тут ведь как получается, - вдруг нарушил молчание Филин, - получается, что если правительство в стране сменилось за эту ночь, то нам с тобой в любом случае надо домой ехать – все контракты на вооружение и на сопровождение подписаны с прежним правительством.
- Если Толя прав и власть в стране действительно захватили эти самые «хранители», то никаких вообще контрактов не надо будет – откликнулся он, сам слабо веря сказанному, - страна эта станет губернией России и поставкой сюда оружия уже не Рособоронэкспорт будет заниматься, а Госплан какой-нибудь.
- Ты что, и правда этому веришь? – спросил Филин.
- Не знаю, - ответил он, - честно, не знаю, что и думать. Надо Толю дождаться или каких-нибудь известий официальных. Пошли телевизор включим, может, предадут что. 

Но уйти с балкона они не успели – задержались, прислушиваясь к возникшему вдруг странному шуму, напоминавшему то ли шум леса, то ли журчание воды, то ли шуршание множества мелких птиц  в кустарнике. Шум этот доносился откуда-то из-за угла и скоро из-за этого угла появился и его источник – тысячи босых ног, шаркающих по столичному асфальту – на улицу выходили отряды новых хозяев страны.

Осторожной походкой охотников шли, поводя стволами «калашниковых», воины хауса, с ног до головы покрытые татуировкой, перепоясанные ремнями портупей; за ними гордо выступали иссиня-черные масаи, вооруженные асегаями и бельгийскими винтовками; за отрядом масаи появились оседлые племена банту, некоторые в европейской одежде – ему даже показалось, что он узнал тех двоих, которые вызвали правительственные вертолеты. Повстанцы шли и шли, и казалось, что не будет конца этому параду, казалось вся Черная Африка вышла на улицы столицы.

- Вот так, наверное, и у нас дворяне всякие да  офицеры смотрели в семнадцатом, как проходит по городу оборванная и победоносная Красная Армия, - сказал Филин почему-то шепотом и потянул его с балкона, а на улицу уже выезжала боевая техника партизан и скоро все в номере задрожало от скрежета и рева танковой колонны.  
   
Из-за грохота на улице они не сразу услышали стук Шитова.
- К вам не достучишься, - сказал он, входя в номер, - компромат прятали?
- Морду в черный цвет перекрашивали, - в тон ему ответил Филин, - да вот, видишь, не успели.
- Не надо было, - продолжил Шитов, - во-первых, твою рязанскую рожу, Юра, перекрашивать бесполезно – она все равно рязанской останется, а во-вторых, или, скорее, во-первых, новая власть относится к России с уважением и даже, я бы сказал, с любовью. Тебе, между прочим, горячий привет передавал товарищ Жузе Мендеш-Кабесадаш. Знаешь такого?
- Это тот командир коммунистического отряда, который меня в плен взял?
- Наверное, - неопределенно ответил Шитов, - Кто там знает, кто тебя в плен взял?
Филин промолчал и снова возникло у него ощущение, что между ним и Шитовым что-то есть, напряженность какая-то.
- А кто власть-то захватил в результате? – спросил он Шитова, - Коммунисты? А чего ж ты говорил мне будто «хранители»?
- К власти, Ваня, пришло коалиционное правительство Народного фронта и Партии Вашко душ Сантоша, то есть «хранители», - серьезно ответил Шитов и спросил тем же серьезным тоном, - А водки у вас нет хорошие новости отметить?    
- А ты уверен, что новости хорошие? – спросил Филин.

- Плохие новости, - сказал Горин киллеру Коле Деревянко, - в стране переворот.
Они лежали на полу за рядом кресел в зале прилетов Международного аэропорта, на улице вовсю шла перестрелка, пули залетали и в зал – в углу нянчил раненую руку какой-то человек в форме, наверное, служащий аэропорта. Среди лежащих на полу людей царила тихая паника – то вспыхивали полушепотом истерические разговоры, то все замолкали, когда перестрелка на улице становилась сильнее или казалось, что она приближается.

Киллер Коля сначала матюгался и грозился набить Горину морду за неоправданный и не предусмотренный контрактом риск, а потом, когда залетевшая в зал пуля расщепила рекламный щит у него над головой, лег на пол и тихо шипел.

Горин особого внимания на подопечного киллера не обращал – все свое внимание он переключил на лежащую рядом с ними на полу очаровательную стюардессу-гоанку из экипажа их самолета. Стюардесса сказала, что пилот вынужден был сесть в этой стране, несмотря на переворот, потому что кончалось топливо и до другого аэропорта они бы не дотянули, а сейчас они надеются заправиться и лететь обратно в Париж.     

«Надо ухитриться полететь с ними, - решал про себя Горин, - и этого убийцу тоже придется с собой взять. Полетим в Париж с ними, а потом вернемся, когда тут все утихнет».
- А вы пассажиров с собой в Париж сможете взять, тех, которые сюда с вами прилетели? – спросил он гоанку, стараясь перекричать оглушительный перестук винтовочных выстрелов у самого входа в зал – звук был такой, будто выравнивали молотками железный лист.
- Думаю, что сможем, - крикнула в ответ стюардесса, - надо у командира спросить, когда в самолет попадем – он в самолете остался.
«В самолет еще попасть надо», - подумал Горин и отрицательно покачал головой в ответ на безмолвный вопрос в тоскливом взгляде крутого киллера Коли. Киллер Коля, похоже, совсем сдал – он лежал в эмбриональной позиции, обхватив голову руками, изредка бросал на Горина тоскливые взгляды и бормотал, что «на молотиловку» он не подписывался.

Из состояния тоскливого ступора киллера Колю вывел взрыв – казалось, он произошел прямо в зале, со звоном посыпались стекла – Коля уткнулся носом в холодный кафель пола и тонко заверещал, после этого в переполненном людьми зале вдруг наступила полная тишина – лишь через некоторое время стало слышно, как трещат осколки стекла под чьими-то шагами.

Горин поднял голову – у входных дверей стоял низенький негр в странной униформе, напоминавшей советскую полевую форму времен Отечественной, а у него на фуражке с высокой  тульей отчетливо виднелась красная пятиконечная звезда. Рядом с негром стоял высокий белый явно славянской наружности с десантным автоматом Калашникова.

- Скажи этим свиньям, - громко произнес негр на чистом русском языке акающей московской скороговоркой, - что они могут встать и не бояться. Бой закончился, и скоро они смогут лететь куда надо.- и добавил после паузы, - Власть в стране перешла в руки Народного фронта. Стоявший рядом с ним славянин зычно, но  сокращенно изложил то же самое по-английски, правда, опустив про Народный фронт.
- Так это че, Арканя, - спросил слабым голосом представитель популярной профессии, - наши что ли? А негр кто?
Аркадий Михайлович решил в объяснения не вдаваться, потому что и сам мало что понимал.

Довольно скоро в здании аэровокзала установился относительный порядок и можно было бы сказать, что все осталось по-прежнему, если бы не хрустело под ногами стекло и не стояли у всех выходов часовые в странной форме с пятиконечными звездами.

Лететь в Париж Горин передумал – задание есть задание и его надо выполнять, за провал миссии генеральный по головке не погладит. Через некоторое время нашлись и встречающие – парочка молодых людей из Торгпредства. Оба произносили имя генерального директора медиа-холдинга «ЭСКО» с почтительным придыханием, извинялись за непредвиденные осложнения и сказали, что отвезут их в лучшую гостиницу города «Сантана», где все иностранцы останавливаются.
- Наверняка там знакомых встретите, - сказал один из встречающих – румяный, жизнерадостный очкарик.

Очкарик как в воду смотрел – первым, кого увидел Аркадий Михайлович, войдя в вестибюль гостиницы «Сантана», был Хуан Эдуардович Мирамар собственной персоной. Он стоял у стойки с двумя русскими по виду военными и разговаривал о чем-то с портье.
- Видишь там у стойки бородатый такой стоит, загорелый с двумя мужиками, военными вроде, - обрадовано сказал Горин своему спутнику, - так это твой объект.
- Понял, - ответил киллер слабым голосом и с ударением на последнем слоге.

 

Плохо действовала Африка на Колю Деревянко. Всего он вокруг пугался – никак не мог прийти в себя после стрельбы в аэропорту. Почему-то особенно его напугал негр в русской полевой форме, говорящий по-русски без акцента.
- Это кто ж такой, Арканя? – несколько раз спрашивал он Горина по дороге из аэропорта в гостиницу, - А типа, не может он быть из УБОПа переодетый?  
Аркадий Михайлович утешал своего подручного, как мог, но без особого успеха.

Вообще, после всей этой стрельбы в аэропорту началось сплошное невезение. Поселить Колю далеко от себя и так, чтобы тот не знал, где находится номер самого Аркадия Михайловича, не удалось. Номеров у них, видите ли, не было – лучшая гостиница столицы называется!

И мало того - от испуга и новой обстановки начался у киллера Коли настоящий запой, а когда  Аркадий Михайлович попытался пьянство прекратить и запретил подавать Коле в номер спиртное, тот взял в заложники коридорную уборщицу и, угрожая ножом, потребовал в номер виски. Собирались уже вызывать полицию, несмотря на просьбы и посулы Аркадия Михайловича. Слава богу, Коля выпил сразу целую бутылку и, как говорится, вырубился – заложницу удалось освободить, а Колю запереть в номере.

Думал тогда Горин, что все его беды на этом закончились, что осталось только дождаться пока Коля проспится, забрать у ребят в торгпредстве переданный для него с дипломатической почтой пистолет и все – ликвидирует Коля Мирамара – дело для него это привычное, тем более, что в стране переворот, революция, можно сказать, тут под шумок любое убийство можно скрыть, а если арестуют Колю, то тоже не страшно.

Так он думал, когда спустя часа три шел к Колиному номеру будить этого несколько деморализованного, но полезного убийцу на ужин.
«Ни капли спиртного ему не дам до выполнения задания», - решил он и постучался в номер, но никто не открыл ему на его стук.

Не отозвался Коля и спустя еще час, когда Горин вне себя от раздражения уже колотил в дверь кулаками, а когда уговорил он портье дать ему отмычку и вошел в номер, выяснилось, что Коли там нет, отсутствовал и парадный костюм киллера.

При помощи того же щедро вознагражденного портье провел Аркадий Михайлович расследование среди персонала гостиницы и, хотя и не скоро и потратив много денег на подкуп, но все же узнал, что выпустил Колю Деревянко на волю приходящий сантехник, и с ним киллер Коля и ушел в незнакомую и полную соблазнов и опасностей африканскую ночь.

Адреса приходящего сантехника никто не знал – нашел его дежурный ночной портье, как говорится, на улице – надо было срочно прочистить забившуюся трубу и тут уж – как было сказано в переводе Аркадию Михайловичу, - сами понимаете, не до рекомендаций и адресов.

С самого утра сидел, чтобы успокоить нервы, Аркадий Михайлович Горин на балконе, вспоминал, как он мечтал бросить этого Колю - после выполнения задания, конечно - в Африке одного, без языка, без денег, и вот сбылось, но не вовремя, ах, как не вовремя!

С тех пор, как Аркадий Михайлович бросил курить, появилось у него неодолимое пристрастие к свежему воздуху. Заменял ему свежий воздух, наверное, любимые сигареты «Бенсон энд Хэджис», от которых он с таким трудом и таким героическим усилием воли отказался. Казалось ему теперь, что свежий воздух его успокаивает, приводит в относительный порядок расходившиеся нервы, поэтому стоило ему разволноваться, как он тут же выскакивал на воздух.

Вот и теперь, в это первое после переворота утро потянуло его на свежий воздух, чтобы хоть немного прийти в себя после постигшего его в этой стране неожиданного удара.

Он сидел на балконе своего номера и глубоко дышал. Не был чужд Аркадий Михайлович романтических настроений и даже в своих расстроенных чувствах с интересом следил и за караваном верблюдов, и за укротителем змей под окнами банка, и за процессией прихожан католического собора напротив.

«Экзотика, - рассеянно думал он, - негры, слоны и баобабы. Взять бы сейчас да и уехать на сафари куда-нибудь на озеро Ньяса, а потом поселиться на пару недель в приморской гостинице, в океане покупаться. Но нельзя. И все из-за этого Мирамара, чтоб его черти взяли! А что, - усмехнулся он этому своему наивному проклятию,  - было бы хорошо, если бы его черти взяли. Похоже, это единственный способ от него избавиться. А как сначала все хорошо складывалось! В одной гостинице оказались – искать не надо, бери прямо, как говорится, тепленького».

Пробовал Аркадий Михайлович организовать поиски Коли через своих людей из торгпредства, но те отнеслись без должного понимания – в стране переворот и проблем у них и без этого хватает. Оставался Мирамар – у него друзья там какие-то военные.

Хуан Эдуардович Мирамар в это утро тоже сидел на балконе. Как-то так вообще получалось, что в критические минуты своей жизни в этой стране он всегда оказывался на балконе гостиницы. Впрочем, это утро едва ли было для него критическим – в его жизни пока ничего не изменилось, да и в той жизни, которая окружала его в этой стране, тоже перемен было мало: после внушительного парада по улицам столицы новая власть ничем существенным себя не проявляла.

Но, каким бы там не было это утро, критическим или не очень, он опять по старой привычке сидел после завтрака на своем балконе, курил, думал о разных вещах и разглядывал картинки чужой жизни, которые с приходом новой власти остались, в основном, прежними.

Так же, как и раньше, шли на утреннюю мессу в собор напротив гостиницы немногочисленные прихожане, главным образом, женщины-негритянки в цветастых платьях, слегка разбавленные пожилыми представителями сильного пола в черных костюмах и круглых твердых шляпах – своего рода униформе африканца-христианина.

Так же, как и прежде, собор ослепительно сиял на солнце своими белыми стенами, грифы с его крыши уже улетели завтракать на свалку, только две птицы, вытянув голые шеи, провожали любопытными взглядами входящих в собор прихожан.

Резко отличаясь нарядом от своих религиозных сограждан-христиан, так же, как и раньше, шли под балконом по своим разнообразным делам скудно одетые  африканцы, «в основном, придерживающиеся местных верований» – он вспомнил статью энциклопедии, которая была когда-то главным источником его знаний об этой стране, и усмехнулся.

«Времени прошло не так и много, а сколько всего за это время случилось, – вспоминал он, - другому на всю жизнь впечатлений хватило бы. Да и мне тоже хватает, пора, наверное, уезжать отсюда, пока жив. Хватит с меня диктатуры пролетариата – нахлебался за полвека».

Он закурил вторую после завтрака сигарету и стал вспоминать, что говорил о новой власти Шитов, и получалось, что ничего хорошего от нее ждать не стоило, по крайней мере, ему.

Низеньким негром в странной униформе, напоминающей советскую полевую форму времен Отечественной, с  красной пятиконечной звездой на фуражке, который так сильно удивил в аэропорту Аркадия Михайловича Горина и напугал его подручного киллера, был президент самопровозглашенной Африканской Народной Республики, товарищ Жузе-Карлос Мендеш-Кабесадаш, которого его коллеги по аспирантуре Московского университета им. Лумумбы называли на русский лад Иосифом Карловичем.

Иосиф Карлович Мендеш – как-то не приживалась на Родине Октября его вторая фамилия – проникся идеями марксизма-ленинизма сразу и завладели они им прочно, настолько прочно, что, он с блеском защитил кандидатскую о преимуществах социалистической экономики, а, вернувшись в родную Африку, стал тут же воплощать эти идеи в жизнь и воплощал успешно – почти всюду на Черном Континенте они уже перестали привлекать население, почти всюду включились африканцы в капиталистическую гонку за деньгами и только в его родной стране идеи марксизма-ленинизма  торжествовали при активном участии Иосифа Карловича.

А вчера завершилась его миссия полной победой – стал он президентом Африканской Народной Республики. Правда, была эта победа омрачена союзом с бандитами Душ Сантоша, как считал Иосиф Карлович,  безыдейными белыми наемниками, но - ничего не поделаешь – без них он победить не смог бы.

- Меня  начальство замучило, - жаловался Шитов при последней встрече, - требуют, чтобы я им аналитическую справку дал о ситуации в стране, а какая аналитическая справка, если я сам ни хрена не понимаю?!
- Какое начальство? – изображал он удивление, - Ты ж ведь пенсионер.
- Да я вроде как на общественных началах, - хитро улыбался в ответ Шитов, и чувствовалось, что ему и самому нравится изображать из себя бодрячка-пенсионера, активиста ЖЭК.
- Видишь ли, в чем дело, - уже серьезно продолжал он, - тут Россия получается меж двух огней: с одной стороны Иосиф Карлович со своим коммунизмом, а с другой – «хранители», армия Душ Сантоша, то бишь, - этим по барабану: коммунизм там или капитализм, они считают типа: русский губернатор приедет и разберется.
- А кто такой Душ Сантош? – интересовался он.
- Да нету никакого Душ Сантоша, - смеялся Шитов, - его хлопцы придумали для местного колориту.

Чувствовалось, что Шитову его роль неофициального представителя России – хотя и непонятно, какого именно ведомства – очень пришлась по душе, и в стране он, похоже, устроился надолго – жил в квартире посольства недалеко от гостиницы и часто приходил в гостиницу в гости.

– Водка здесь у тебя в ресторане почти русская, – говорил он и пили они часто эту водку, а иногда и «танкистскую норму» превышали, пользуясь выражением Филина. Тот эту норму вывел из народного переложения песни про трех танкистов, которые, как известно, «выпили по триста, а добавили по сто».     

Филин обедал с ними не часто, был занят то в посольстве, то в новом министерстве обороны. Новое правительство сразу обратилось к России с просьбой о признании, но там тянули и потому было неясно, что будет с поставками оружия, и их с Филиным роль теперь тоже оказывалась двусмысленной. Правда, Филин говорил ему, будто неофициально ему сообщили, что РОЭ заинтересован  в их пребывании в стране и зарплату будет платить, но это ведь неофициально и, ничего не делая, чувствовал он себя неловко, хотя Шитов и советовал «не брать в голову».

Он задумался, вспоминая свои разговоры с Шитовым и Филиным, и не сразу обратил внимание на происходящее под балконом. А там поймали вора. Изможденный иссиня-черный негр («Неужто благородный масаи?!» - подумал он) в рваной джинсовой безрукавке, грязных теннисных трусах и с автоматом за плечами что-то украл в булочной. «То есть реквизировал», - мысленно поправил он себя.

Булочная была под самым балконом, поэтому, что украл там воин Народной армии, он не видел, видел только, как того схватили за обе руки – с одной стороны хозяин булочной, а с другой - полицейский с револьвером и дубинкой, нацепивший в знак солидарности с новой властью красную повязку на рукав прежней формы. Красный воин не сопротивлялся, а покорно, несмотря на присутствие автомата Калашникова, давал себя куда-то, скорее всего, в полицейский участок, увести.

Его эта сцена неожиданно расстроила, хотя он сам не понимал, почему. Возможно, очень уж большой контраст был между покорностью этого красного воина и демонстрацией мощи Народной армии, которую они с Филиным наблюдали тут не так давно.

После ареста африканского красноармейца уже ничто на улице не говорило о приходе в страну власти трудящихся. Без красноармейца все стало совсем, как раньше.

Караван из пяти груженных пестрыми тюками верблюдов торжественно шагал среди чистеньких автомобилей европейских марок – на спине первого  верблюда сидел величавый туарег в синем плаще; ослепительно отражали утреннее солнце огромные чистые окна банка «Барклай» и прямо под окнами расположился укротитель змей со своими корзинками и забавной ручной обезьянкой.

На балкон долетали крики мелких торговцев и мальчишек-посыльных, заносило ветром дым и чад уличных закусочных, под балконом была прежняя Африка – смесь коммерции и экзотики, в которую едва ли впишутся суровые и трезвые постулаты коммунизма.

«Пробовали и до этого Иосифа Карловича, - думал он, глядя на улицу, - и в Анголе пробовали, и в Мали, кажется, и все без толку – видно, и впрямь нужны для победы социализма русские бледные пейзажи, унылые песни и унылый народ их поющий и голубые мундиры власти».

На балкон пришло солнце, сидеть стало жарко и он ушел в номер. Впереди его ожидал еще один пустой день. Делать было абсолютно нечего, разве что позвонит Филин и надо будет перевести какую-нибудь бумажку для министерства или посольства.

Он тоскливо окинул взглядом опостылевший номер и вдруг вспомнил, что у него оказывается есть дело и притом неотложное – надо было отправляться в свое посольство. Как-то они умудрились его найти и теперь требовали к себе, угрожая лишением гражданства. Угроза была смешной, но пойти надо было – кто их знает, этих чиновников, мало ли, что они могут придумать.      

От безделья он так обрадовался этому визиту в посольство родной Независимой Губернии, что даже как-то забыл о своих чувствах к новой навязанной ему родине, а были эти чувства далеко не теплыми. Ничто не нравилось ему в родной провинции вдруг объявившей себя независимой – царило там провинциальное хамство, провинциальное бескультурье и провинциальное самохвальство.

За время, прошедшее с объявления независимости, из родной его провинции сбежали, кто куда мог, все что-либо из себя представляющие, а почему он сам не сбежал, объяснить себе не мог ничем, кроме как ленью.

В такси на пути к посольству опять вспомнилось ему все, что он думал о малой родине, и приехал он в посольство потому злой и раздраженный.

Посольство его Независимой Губернии занимало квартиру на втором этаже многоэтажного жилого дома, и о том, что в этом доме находится посольство, говорили свисавший с балкона государственный флаг и полицейский, игравший на лестничной клетке в нарды с дворником. Полицейский был без красной повязки, толстый и флегматичный – он окинул посетителя равнодушным взглядом и бросил кости, а дворник что-то сказал, но относилось ли это к нему или к партнеру-полицейскому, он не понял, молча прошел мимо них и нажал кнопку звонка, возле которой было написано по-португальски слово «посольство».

На звонок долго не открывали, и он чувствовал спиной взгляды полицейского и дворника. «Может быть, дворник сказал, что в посольстве никого нет?» - подумал он и в этот момент дверь открылась, открыл ее маленький человечек в длинных шортах защитного цвета и того же цвета маечке, обтягивающей уютный животик, и с огромными висячими, как у моржа усами. Усы настолько не подходили ко всем остальным габаритам его тела, что казались накладными и вызывали почти непреодолимое желание за них дернуть.

Он это желание в себе подавил, отчасти потому, что отвлек его  сильный запах, исходивший от открывшего ему человечка. Пахло скипидаром.
- Е мое, - сказал человечек на языке Империи, - португалише но спик, переводише – базар, - и показал рукой куда-то ему за спину, в том направлении, очевидно, находился базар, на который ушел «переводише».
  
Это был посол Независимой Губернии. Услышав язык Империи, его превосходительство несказанно обрадовался и тут же предложил выпить местной пальмовой водки с изысканной по мнению посла и редкой  в здешних диких местах закуской – бутербродом из черного хлеба со свиным салом.

Запах скипидара, таким образом, получил отчетливое и недвусмысленное объяснение – так пахла местная дешевая пальмовая водка. Он с этим запахом познакомился во время плена у «хранителей». Те тоже пили такую водку и ему предлагали, но он отказывался.

Отказался он и сейчас, несмотря на изысканную и редкую в Африке закуску, и поинтересовался у посла, как его нашли, и что от него требуется как от гражданина.

Оказалось, что нашли его через местный МИД – был он одним из четырех граждан новой страны, въехавших на данную территорию, причем, по выражению посла, единственным полноценным, потому что трое других были женами местных африканцев, а требовалось от него подписать заявление о том, что он пребывает в этой стране добровольно и, несмотря на переворот и военное положение, покидать ее не собирается и, что особенно важно, к посольству претензий не имеет.

Он все, что нужно подписал, за что его превосходительство его в изысканных выражениях благодарил.
- Блин, - сказал он, - приятно иметь дело с интеллигентным человеком, - дал свою визитку и приглашал заходить запросто, как только заест ностальгия.

Тут как раз пришел «переводише» очень на своего начальника похожий, только усы у него были покороче, и они с послом опять стали его уговаривать выпить пальмовой водки с салом. Он опять уклонился и покинул гостеприимные приделы родного посольства.

Полицейский опять проводил его сонным взглядом и опять что-то непонятное сказал ему вслед дворник. У входа он сел в ожидавшее его такси и приехал назад в гостиницу, думая, что ему предстоит коротать день неизвестно как и ждать, когда вернется Филин, и надеяться, что, может, Толя Шитов заглянет рассказать последние новости.         

Однако, в гостинице его ждал так нелюбимый им сюрприз. В холле, устроившись в кресле с местной англоязычной газетой, его поджидал Аркадий Михайлович Горин, и вид у генерального директора медиа-холдинга «ЭСКО» был озабоченный.

«Интересно, какую пакость он в этот раз мне приготовил, - думал он, подходя к креслу, в котором устроился Горин, - наверное, будет уговаривать, чтобы я от Нукеровской премии отказался. За этим, наверное, и прилетел».  Но он ошибался.            
- Понимаете, Хуан Эдуардович, - сказал Горин, вставая с кресла  ему навстречу, - пропал мой коллега, тоже к книжному делу имеющий некоторое отношение. Вышел из гостиницы и пропал. 

8. КОМПАТРИОТЫ

- Мы ведь бывшие соотечественники, как никак, - сказал Горин, - должны за границей помогать друг другу.
«Ну почему я должен Горину помогать?! – мысленно задал он себе вопрос и сам же на него ответил, хотя был этот вопрос риторическим, - Не должен я ему помогать – он столько мне пакостей сделал», а в это время его, так сказать, речевой  аппарат независимо от него произнес:
- Конечно, помогу чем смогу. А когда  исчез ваш коллега?

«Интеллигент паршивый, - продолжал он мысленно себя укорять, - услужлив, как раб – нет, чтобы послать его куда подальше!»
- Сегодня ночью, точнее, рано утром, - ответил ему Горин, - Как раз, когда вся эта суматоха с переворотом была. Я к нему зашел часа в четыре, проверить, как и что, а его нет в номере. Портье по моей просьбе опросил людей и выяснил, что ушел он с одним местным водопроводчиком вроде. Куда ушел, никто не знает, и, где этого водопроводчика найти - тоже.
- Может быть, вернется сам, - сказал он, мысленно продолжая самобичевание: «Интеллигент паршивый!», - времени-то прошло не так уж много.
- Едва ли, - с сомнением покачал головой Горин, - он человек малообразованный, дикий, можно сказать, - я уж с вами откровенно как с компатриотом – он у нас в холдинге на суто технической работе подвизался.
- Иностранный язык он знает какой-нибудь? – спросил он, заранее, впрочем, зная, что ответит Горин.
- Какой там иностранный язык! – театрально вздохнул Горин, - он и на родном-то не очень: «как бы» да «блин».
- Плохо у вас работа с персоналом поставлена, - не удержавшись, съязвил он и добавил, - Не представляю, чем я могу вам помочь. Видимо, надо в полицию обратиться.
- Это я уже сделал. – сказал Горин, - Дал описание через переводчика, но как-то слабо я верю в возможности местной полиции, а тут еще смена власти – не до этого им должно быть. 
- Не представляю, чем я могу быть тут полезен, - повторил он, - Поговорю, конечно, с теми, кого я здесь в гостинице знаю – может быть, кто-то что-то видел или знает, но шансы на успех невелики.
- А ваши друзья здесь, русские, я имею в виду, ничем помочь не смогут? – спросил Горин.

«Хорошо как в книгоиздательстве служба информации работает – все про меня знают», - мысленно восхитился он и ответил Горину – Вряд ли. Друзья у меня здесь военные. К розыску людей отношения не имеют.
- А вы спросите все-таки, - настаивал Горин, видно очень ему дорог был пропавший сотрудник.
- Ладно, спрошу, - согласился он, - Но повторяю, едва ли они смогут помочь.
- Спасибо, - Горин протянул ему руку, - Я так и думал, что вы не откажетесь помочь соотечественнику. Сообщите мне, если что узнаете, я тут в этой гостинице, - Горин назвал номер своей комнаты.
Он от рукопожатия уклонился, сказал, что сообщит, если что, и быстро отошел от Горина.    

«Как изменились времена! – думал он, оказавшись опять у себя в номере на любимом балконе, - Ведь раньше, в Империи что представляло из себя издательство? Тесные комнаты, темные коридоры – в комнатах сидели замшелые тетки-редакторши в меховых жилетках, а в коридорах и на лестничных площадках маялись и жутко дымили авторы в ожидании кто встречи с редактором, а кто и маленького по нынешним временам, но такого желанного гонорара».

«А сейчас, - он закурил и стал рассеянно следить за происходящим на улице, - небоскребы из стекла и металла, – он вспомнил «ЭСКО»: многоэтажный «стакан» из матового стекла, в котором бегали лифты-пауки, роскошные кабинеты, охрана, служба информации, какие-то полуграмотные технические специалисты, которых специально возят в Африку. - Зачем этот технический специалист может быть здесь в Африке Горину нужен?» – задумался он и решил, что, должно быть, это какой-нибудь умелец, мастер на все руки, Кулибин типографского дела.

Он бы и дальше сидел бы вот так на балконе и размышлял о странностях современных издательских дел, если бы не заметил, как внизу, у подъезда из роскошной черной машины выходит Юрий Федорович Филин собственной персоной.

«Вот хорошо, - обрадовался он, - может, работа какая будет», - и помчался вниз встречать начальство.

Начальство выглядело веселым.
- Вернулись наши золотые денечки, - сказал Филин вместо приветствия, - опять нас призывают под знамена герцога Кумберлендского. У тебя полевая форма где, Иоанн?
- В шкафу висит. А что?
- А то, что надевай ее и через десять минут жду тебя здесь внизу. Десять тебе хватит?
- Хватит, - ответил он и пошел к лифтам.

В машине по дороге на аэродром Филин рассказал, что в этот день произошло несколько важных событий – Россия благосклонно ответила на ноту с просьбой о признании, а ему звонили из РОЭ и официально подтвердили, что их контракты по-прежнему действительны, обещали перечислить вскорости деньги.

И тут же (– Как по заказу, - сказал Филин) - позвонил ему сам президент – Иосиф Карлович Мендеш-Кабесадаш, то бишь, и лично попросил проверить состояние русского вооружения в подчиненной ему армии. – Вот и едем опять к этому полковнику, которого ты Ганнибалом называл. Помнишь, туда, откуда тебя «хранители» выкрали?
- Подполковник он, - автоматически поправил он, - подполковник Анибал Каваку де Лурдеш.
- Ну да, к этому, - подтвердил Филин, - но не он теперь там главный – над ним теперь там два комиссара – от Иосифа Карловича и от «хранителей», - и добавил, помолчав, - Совсем как у нас когда-то было после революции.

Про Горина и его просьбу он рассказал Филину уже на аэродроме, пока ждали они вертолет.
- Помните, Юрий Федорович, - сказал он немного смущенно, - я вам рассказывал про то, как мои книги одно издательство присвоило? Они еще заплатить мне хотели, чтоб больше не писал.
- Как же, помню, - усмехнулся Филин, - они и убить тебя собирались.
- Да нет, - еще больше смутился он, - никто меня убивать не собирается – кому я нужен?  Это Толя  Шитов придумал – ему такие фантазии по долгу службы положены.
- Думаешь? – спросил рассеянно Филин, - Так что там с этим издательством?
- Приехал из этого издательства директор сюда в Африку, - ответил он, - некто Горин, поселился в нашей гостинице, а сегодня утром нашел меня и попросил помочь – пропал его сотрудник, вышел из гостиницы ночью и пропал.
- А ты тут при чем? – по-прежнему рассеянно поинтересовался Филин – видно, думал он о другом, и его проблемы, а тем более проблемы холдинга «ЭСКО» его сейчас мало занимали.
- Просил помочь как компатриота, - сказал он неуверенно.
- Как компатриота, - задумчиво протянул Филин и неожиданно усмехнулся, - как компатриота, это серьезно. Тут вот сейчас у этого полковника мы других компатриотов встретим.
- Каких еще компатриотов? – удивился он.
- Комиссаров Армии Душ Сантоша, - ответил Филин, - друзей твоих, которые тебя тогда захватили.
- Интересно, - сказал он, просто, чтобы что-то сказать, - А с просьбой Горина что делать? Вы ничем помочь не сможете?
- Мой тебе совет, - вдруг, как ему показалось, слишком серьезно для этой темы произнес Филин, - мой тебе совет – держись ты от этого ворья подальше.

Он не успел никак прореагировать – у ангара, возле которого они стояли, ожидая вертолет, резко затормозил военный джип, и скоро они уже сидели в вертолете, который, как и прежде, внезапно изменяя курс, вез их в расположение части подполковника Анибала Каваку де Лурдеша. 

В хозяйстве сурового подполковника все было, как прежде: и нелепое помещение штаба, похожее внутри на какую-нибудь районную администрацию или собес в глубинке распавшейся Империи, и тесно окружавшие территорию джунгли с их чирикающей, пищащей, свистящей и ревущей живностью, и трусливый майор Жайме Калдейра, и сам суровый подполковник Анибал.

Правда, на рукавах у того и другого, а также почти у всех встречавшихся им офицеров были красные повязки. У них с Филиным повязок не было, но у него на форме не было и знаков различия, так что, наверное, и повязка была ему ни к чему, а Филин, тот сам разберется, что ему нужно.

Размышляя попутно о том, о сем, он автоматически переводил разговор Филина с подполковником, а позднее, когда они поехали инспектировать танки и другое русское оружие, уже не так автоматически и без попутных размышлений – не до них было - переводил вопросы Филина о состоянии этого оружия и ответы местных офицеров. Ближе к вечеру, после сытного, но без изысков обеда у подполковника пошел он опять гулять на тот же холм, где его когда-то захватили «хранители», но в этот раз не один, а вместе с переводчиком «хранителей» по имени Леха. 

«Хранители», которые официально назывались теперь Партия Вашко душ Сантоша, прислали в эту часть своих комиссаров, а симпатичный парень Леха считался при этих комиссарах переводчиком.

Леха сам напросился на прогулку. С самого начала, когда только они прилетели и начал он переводить для Филина, он обратил внимание на то, с каким восторгом этот Леха на него смотрел, а потом, когда вышел он в перерыве покурить, подошел к нему и сказал, запинаясь:
- Здорово у вас получается – я так не могу.
- Научитесь, - ответил он, - у меня опыт, лет тридцать этим занимаюсь.
- Едва ли, - Леха покачал головой, - тут талант нужен.
- Скорее образование, - возразил он, - А вы что заканчивали?
- Курское общевойсковое, - смущенно признался переводчик Леха.
- А английский откуда? – спросил он.
- Да немного повоевал в Кении, - так же смущенно ответил Леха, - там и нахватался.  

Во время прогулки Леха больше молчал, наверное, от смущения, правда, поведал, заикаясь, о своей мечте – вернуться в Россию и издать там самоучитель английского в ритме «рэп».
- Это как же в ритме «рэп»? – поинтересовался он – идея показалась ему наивной и забавной одновременно.
- Ну, правила там, типа, примеры – все поются в ритме «рэп» - объяснил молодой новатор дидактики, - а ты, типа, слушаешь и подпеваешь или не подпеваешь, но все запоминаешь железно. Песни, вообще, легко запоминать. Ну и прикольно – типа музыка, можно в машине слушать, на природе, танцевать под это можно. Большие бабки можно срубить. Я вам первому рассказываю.
- Не волнуйтесь, - успокоил он новатора, - я вашей идеей не воспользуюсь. Вернетесь домой, сами и реализуете. Только один совет вам – не отдавайте в медиа-холдинг «ЭСКО»: украдут и не заплатят, я эту контору хорошо знаю. 
- Спасибо, - неуверенно сказал Леха, искоса взглянув на него, видимо, решал, насмехается он над ним или нет.

После этого они молча пошли обратно в штаб. По сторонам дороги, как и в тот вечер, когда захватили его «хранители», на разные голоса распевали неизвестные птицы или, может быть, не птицы. Пахло сыростью, грибами и немного дешевым одеколоном.

Этот запах дешевой цирюльни, такой, казалось бы, неуместный в африканских джунглях, так поразивший их когда-то с Филиным на лесной проселочной дороге, оказывается, издавали какие-то особые грибы –паразиты. Это объяснил ему родезийский наемник-парашютист, когда ждали они вертолет после его освобождения из плена «хранителей». Тогда тоже на опушке, где они ожидали вертолет, сильно пахло «Шипром». Наемник даже название этих грибов знал на латыни и сказал ему, но он, конечно, тут же забыл.

- Скоро домой собираетесь? – спросил он своего спутника, чтобы нарушить затянувшееся молчание.
- Едва ли скоро, - грустно сказал переводчик Леха, - нам еще амнистии дождаться надо.
«Какой амнистии? – едва не спросил он, но вовремя удержался, вспомнил, как Шитов говорил про «хранителей»: «Все они преступники: кто Белый Дом от Ельцина защищал, кто в Чечне проштрафился или в Афгане. Они себе тут прощение добывают». 
 
Поздно вечером, когда они уже спать собирались, Филин вдруг поручил ему перевести протокол инспекции вооружения:
- Ты извини, что так поздно, - сказал он, - но понимаешь, я подумал, Иосиф Карлович и на русском поймет и его соратники, должно быть, тоже русский знают, а вот «хранители» – те требуют почему-то на английском, иначе, говорят, подпись не поставят. А их подпись лучше получить. Сложные тут, вообще, у них отношения – у «хранителей» с коммунистами. Так что ты сходи в штаб, переведи – тут всего-то две странички. В штабе дежурный офицер английский знает – покажет тебе компьютер.

Когда он пришел в штаб, кроме дежурного офицера там оказался и старый его знакомый «хранитель», тот, который  взял его в плен и Шитову приветы передавал. Днем он его не видел, а сейчас сидел он возле стола дежурного, стучал по этому столу так, что подпрыгивали стоявшие на нем телефоны, и негромко, но зло ругался матом.

Дежурный по части – высокий, идеально сложенный капитан из племени масаи, стоял около с презрительной улыбкой на красивом лице, украшенном ритуальным шрамом. Масаи – эти индейцы Черной Африки, известные своим мужеством и презрением к смерти, считают проявление эмоций слабостью, недостойной мужчины, а в монологе его знакомого эмоций было хоть отбавляй ибо был он пьян, как говорится, «вусмерть».

- Пьян, как Ной, - сообщил ему мужественный капитан по-английски, когда он вошел - видимо, несмотря на ритуальный шрам, получил он образование в английской миссионерской школе.
- У нас, русских, это национальный способ решать проблемы, - ответил  он капитану и спросил, где компьютер.

Знакомый «хранитель» прореагировал на его появление в штабе не сразу. Только когда он уже устроился у компьютера за одним из столов, вдруг сказал заплетающимся языком:
- А… писатель – на черных работаешь, вы со своим начальником черным служите, а мы России служим, а черные хотят нас выдать, дерьмократам хотят нас выдать.
Больше он ничего сказать не успел – в штаб вбежали двое незнакомых «хранителей» и, подхватив его под руки, вывели наружу.  

Перевод он закончил быстро, распечатал и, поблагодарив капитана, пошел обратно в домик для гостей, где ждал его Филин. Он шел по ровным посыпанным песком дорожкам, мимо плакатов с непонятными, видимо, оставшимися еще от прежней власти призывами, висевших на грубо сколоченных чисто армейского вида стендах, мимо полосы препятствий и спортплощадки с брусьями и турниками, автоматически прикладывал два пальца к французского образца кепке – форма на нем была офицерская, хотя и без знаков различия, и встречные солдаты отдавали ему честь, и думал о том, как все-таки похожи воинские части во всем мире, как напоминает эта затерянная в африканских джунглях часть ту, в которой он когда-то служил, которая была расположена в украинской степи и отличалась от этой только окружающим ландшафтом, а так были там те же посыпанные песком дорожки, те же стенды с плакатами, тот же запах  дезинфекции, разогретого металла и грубой пищи из столовой.

Потом вдруг он вспомнил слова пьяного «хранителя» о том, что черные их демократам выдают, и только сейчас понял их смысл и причину его запоя.
«Так выходит, правительство Иосифа Карловича выдает своих соратников России, - думал он, - Не может быть! «Хранители» ведь эту страну России подарить хотят!»

Когда он пришел в домик и рассказал обо всем Филину, тот сказал, что может быть и еще как может.
- Покупает себе этим признание у России Иосиф Карлович, - Филин недовольно покачал головой, - убивает двух зайцев, так сказать, одним ударом, признание покупает и от конкурентов избавляется, - помолчал и продолжил, - Только едва ли у него это выйдет – «хранители» ребята тертые, все «горячие точки» прошли, так просто их не возьмешь.
- Так что, опять война будет? – спросил он.
- Обязательно, - убежденно сказал Филин, - Да она и не прекращалась. Ты вот заметил, какими зигзагами мы сюда летели?
- Заметил, - подтвердил он.
- Это из-за партизан, - Филин усмехнулся, - тут, как у нас в Гражданскую – в каждой деревне свой отряд, ну и целая армия еще есть – монархисты, сторонники местного короля Обамы, которого военные свергли пять лет назад.

Они замолчали и стали раздеваться на ночь. Он снял форму, аккуратно развесил ее на стуле возле кровати и, только забравшись под одеяло, задал вопрос, который собирался задать давно, но все как-то не получалось:
- Скажите, Юрий Федорович, а вы тут принимаете чью-нибудь сторону или вам все равно?  
 - Понимаешь, Иоанн, ты сам служил и знаешь, что есть присяга, приказ и тому подобное и выбора у меня нет – делаю, что прикажут, - Филин поерзал, видимо устраиваясь поудобнее, древняя кровать при этом жалобно заскрипела, - но эти «хранители» мне симпатичны, может быть, не все, а некоторые из них – тут ведь и товарищи мои есть, с которыми мы вместе в Афгане … - он помолчал, - они идеалисты, романтики – из-за этого, в основном, и пострадали от русской власти…

После этих слов Филин замолчал, и скоро с соседней кровати послышался, если  не богатырский, но все же достаточно мужественный храп этого русского полковника, «торгующего смертью» в глубинах далекой Черной Африки.

Он долго лежал без сна и следил за маленькими юркими ящерками, которые гонялись за мошками по ту сторону оконного стекла – у них на лапках, видно, были присоски, потому что бегали они по вертикальному стеклу без всяких усилий. «Африка, - думал он, и у него в голове опять возникла песня его далекой молодости, - Святая Дева, Южный крест и жесткие мозоли»… 
«При чем тут жесткие мозоли?» – удивился он и заснул.

Утром опять тот же вертолет неожиданными зигзагами над джунглями и саванной вез их назад в столицу. В одном месте, когда под ними был густо поросший тропическим лесом невысокий холм, их обстреляли с земли. Но стреляли, по-видимому, из автоматов, так для острастки, потому что пули никакого вреда им не причиняли, глухо шлепая на излете по бронированной обшивке.

От первого испуга, когда раздались эти шлепки по днищу вертолета, он быстро оправился и осталась только досада, что испугался – хотя Филин тоже побледнел – и ставшее в последние дни уже привычным  раздражение – надоедала уже ему эта игра в солдатики.
«Что я здесь делаю? – задавал он себе вопросы, ответа на которые у него не было, - Перед кем демонстрирую удаль молодецкую? Перед Филиным? Перед Толей Шитовым? Почему не уезжаю домой или в Россию? Правда, никто там меня не ждет, но и здесь мне делать нечего. Поселюсь в маленьком приморском городке, где-нибудь в Крыму, в домике у самого моря, буду любимых классиков перечитывать, - мечтал он, - Вот прямо сейчас и скажу Филину: пусть себе переводчика ищет», - он вдруг вспомнил «переводише» из родного посольства и засмеялся. Филин удивленно на него посмотрел. Вертолет заходил на посадку на столичный аэродром.

Однако о своем желании уехать он так и не сказал Филину - по дороге в гостиницу Филин вдруг ни с того, ни с сего заговорил о пропавшем соотечественнике: - Вот ты говоришь, у этого твоего знакомого, Горина, кажется, сотрудник пропал, так я тут случай один вспомнил. У  нас, когда я в Каире служил, был переводчик Саша, - ударился он в воспоминания, - Так вот, этот Саша влюбился в одну девушку из торгпредства, все время о ней думал и своими должностными обязанностями пренебрегал. А должностная обязанность у него была наших специалистов встречать и провожать, и вот как-то провожал он группу наших оружейников, но к самолету их не повел, а просто показал на поле и говорит: «Вот валяйте туда, там наш самолет стоит». Они и пошли, а там два самолета стояло – один наш, а второй «Аль Италиа» на Рим.
- Вся группа в наш самолет пошла, а один – Логвинов его была фамилия, чудной такой, специалист по башенным орудиям, - я его хорошо помню, - Филин засмеялся, - Так он в итальянский самолет сел и никто его не остановил, и в Рим прилетел, и в город вышел. Представляешь?! Мимо всякого там паспортного контроля. Правда, времена тогда были подемократичней, чем сейчас, но все равно. Вышел в город и пробыл в Риме месяц, пока не попал в облаву, – Филин опять рассмеялся и он тоже улыбнулся, представив себе этого оружейника  Логвинова в «Вечном городе» без языка и без денег.
- Потом, уже в нашем посольстве он борщ ел, плакал и все греков ругал – был он уверен почему-то, что попал в Грецию, - закончил Филин свою повесть о компатриотах за рубежом - машина подъехала ко входу в гостиницу «Сантана».

Гостиницу окружал полицейский кордон, а когда пропустили их наконец в вестибюль, экспансивный портье Жуан, увидев их, сказал, театральным жестом всплеснув руками:
- Такая неприятность, господин Мирамар, вашего знакомого, господина Горина, кажется, взял в заложники террорист!
- Какой террорист? – спросил он.  
- Да тоже ваш компатриот, - в голосе Жуана чувствовалось явное удивление, - тот, которого господин Горин все время разыскивал.    
- Как это произошло? – спросил он портье Жуана, с любопытством озираясь – весь вестибюль заполнили бойцы антитеррористического подразделения в спецкостюмах и масках: они медленно перемещались в сторону открытого лифта, из которого доносился истошный визг и громкие русские ругательства.
- Ваш соотечественник, господин Горин, как раз ключ у меня брал, когда другой ваш соотечественник, - Жуан изумленно посмотрел сначала на Филина, потом на него – «Ну и соотечественники у вас!» - вбежал в вестибюль и замахнулся ножом на господина Горина. Господин Горин попытался скрыться в лифте, но террорист,  выкрикивая какие-то слова, очевидно, ругательства, побежал за ним.

С тех пор прошло больше часа – они там сидят все это время и кричат друг на друга. Мы вызвали полицию, а полиция – антитеррористическую бригаду, - Жуан замолчал, прислушиваясь к воплям, доносящимся из лифта, и продолжил, - Вот, слышите? С этим криком террорист ворвался в гостиницу.
- Каазел! – донесся из лифта громкий вопль и сразу после этого на высокой ноте завизжал Горин.  

- Я так понимаю, что нашелся тот специалист, о котором твой Горин так заботился, потерялся который? – усмехнулся Филин.
Он кивнул, прислушиваясь к воплям, и в свою очередь спросил Филина:
- Может, стоит вмешаться, как вы думаете, Юрий Федорович?
- Я тебе уже сказал, - решительно ответил Филин, - держись подальше от этого ворья. Эти, - он кивнул на изготовившихся к штурму спецназовцев, - сами тут справятся.

Однако, как вскоре выяснилось, полковник Филин был не прав – не справились африканские спецназовцы, и оказался он опять невольно вовлеченным в дела Аркадия Михайловича Горина и медиа-холдинга «ЭСКО».

Тем временем, эти самые спецназовцы, на которых так надеялся Филин, кажется, решились наконец на штурм лифта и стали строиться «свиньей», нацеливая свои автоматы на раскрытые двери кабины.
- Чего они так бояться? – удивленно спросил Филин у Жуана, - Он что, вооружен?
- Только ножом, - ответил Жуан, голосом разделив удивление Филина, и предложил, - Тут есть другой лифт, служебный, если вы хотите в свои номера попасть. Могу провести.
- Спасибо, - поблагодарил его Филин, - покажите, пожалуйста, - и опять выразил надежду, что африканские спецназовцы справятся сами.

Скоро они оказались в своих номерах, а через некоторое время Филин, переодевшись, как обычно, заявился  к нему в номер, как он говорил, «Дымом подышать». Курить он то бросал, то начинал снова, процесс это был, очевидно, для него мучительный и в компании курца было ему легче.
- Ну что? Давай покурим с тобой и пора ужинать идти, - сказал он, входя в номер, - я вижу, ты уже переоделся.

Он открыл было рот, чтобы ответить, но не успел. В коридоре раздался топот ног, крики и в номер, оттолкнув от двери Филина, ворвался Аркадий Михайлович Горин, и вид у генерального директора медиа-холдинга «ЭСКО» (литературная часть) был ужасный.
-Помогите! – заорал он, размазывая по лицу кровь, по-видимому, из разбитого носа, - Он меня убьет!
- Тише, тише! – сказал ему Филин, - Толкаться-то зачем, - и выглянул в коридор.

Пропустив Горина в комнату, он тоже подошел к двери и выглянул в коридор из-за спины Филина, ожидая увидеть там разъяренного и вооруженного преследователя, но в коридоре было то, что они в детстве называли «куча мала». Трое громоздких и неуклюжих из-за бронежилетов спецназовцев припечатали к устилавшему коридор ковру давешнего террориста. Террорист ругался русским матом, стараясь вырваться. Они с Филиным решили не ждать дальнейшего развития событий, и он захлопнул дверь номера, повернув на два оборота ключ.

Горин сидел в комнате на полу у стены, закрыв лицо руками, он подошел к нему, собираясь предложить помощь, но сказать ничего не успел – в стенку над его головой ударила пуля, выругался Филин и начался настоящий ад – иначе не скажешь.

В лежании на полу есть много унизительного: и как будто специально устроенные для унижения позы - полуэмбриональная, с подогнутыми коленками  и на животе, как бы задумчивая – подбородок опирается на руку, и грязь прямо у тебя под носом, а в вертикальном положении казалось, что в номере чисто убирают, и жестко на полу очень, и неудобно – уже через пятнадцать минут начинаешь это ощущать, а уж через час и говорить нечего – все тело болит.

- Юрий Федорович, - окликнул он Филина, который подполз к балкону и в узкую щель между неплотно пригнанной балконной дверью и рамой пытался разглядеть, что происходит на улице, - когда вы минералку брали из холодильника, не заметили, там в холодильнике лед еще остался?
- Зачем тебе? – рассеянно поинтересовался Филин, видимо, на улице происходило что-то интересное или важное и не до льда было полковнику.
- Аркадию Михайловичу компресс сделать, - ответил он, а Филин посмотрел на него таким взглядом, что ответа уже и не требовалось.
Ничего не оставалось, кроме как ползти к холодильнику, и он пополз. Полз и вспоминал, как они на полу оказались.

Пережидая у холодильника очередной залп, он вдруг вспомнил анекдот своей юности, который как нельзя кстати пришелся бы к происходящим на улице событиям.

- Сначала наступали немцы, - говорилось в анекдоте (кажется, анекдот был польский), – взяли пушки, танки и выгнали партизан из леса. Партизаны разозлились, тоже взяли танки, артиллерию и выгнали из леса немцев, а потом пришел с двустволкой сам пан лесничий, которому надоела вся эта стрельба, и выгнал и партизан, и немцев.     

Сейчас в роли «лесничего» выступали русские войска – в столице высадился пятый десантный полк тридцать восьмой гвардейской армии, по крайней мере, так сказал им по телефону Шитов, хотя может быть, это полк был тридцать восьмой, а армия пятая, но скоро все должно выясниться – Шитов обещал приехать, как только немного утихнет, а выстрелы на улице вроде немного пореже стали.

Он лежал уже возле Горина и помогал ему пристроить замотанный в платок лед на огромной шишке, вздувшейся у того на лбу. Думал он при этом сразу о многом.    
«Слишком часто мне приходилось пережидать на полу перестрелку! - жалел он себя, - и в Сирии, во время переворота, и в Судане, а в Бейруте – так почти каждый день одно время. Унизительное есть в этом что-то несомненно, но в то же время и очень храбрые люди, профессиональные военные – взять того же Филина, например, - тоже ложатся на пол, если за окнами стреляют – опыт поколений, должно быть».

- Можешь встать, Иоанн! –крикнул ему  Филин по инерции, хотя можно было уже не кричать, - Похоже, закончилась стрельба.
Он поднялся на затекшие ноги и сказал Горину:
- Закончилось все, кажется, - можете на диван перейти, Аркадий Михайлович, там удобнее будет.

Горин молча встал, держась за стенку, дошел до дивана и улегся там, а он продолжал свои размышления, переключившись на Горина и медиа-холдинг «ЭСКО»

«Особая скотинка современный интеллигентный человек, - сокрушался он, - продукт длительной эволюции вида. Вот взять, к примеру, Горина и меня – мы оба ведь на посторонний взгляд интеллигентные люди, но я, как был классическим русским интеллигентом, так им и остался – со всей моей нерешительностью, вежливостью, услужливостью, а Горин, как только изменились обстоятельства, стал настоящей «акулой капитализма» - жадным, нахальным, бесцеремонным. Правда, видно, он и был таким, только обстоятельства не позволяли раньше развернуться», - он бы и дальше рассеянно думал об этом и о многом другом, прислонившись к косяку в коридоре и разминая в пальцах незажженную сигарету – Филин на балкон запретил выходить, если бы не постучали в дверь.

Пришел Шитов и вид у него был, как всегда, бодрый и целеустремленный.
- Африка будет русской! - заявил он с порога и только после этого поздоровался, - Привет надежде русской прозы. У меня дело к тебе.
- Привет, - сказал он, - Что за дело? Перевести чего надо?
- Что ты сразу: перевести, перевести, - обиженно сказал Шитов, - Что, у меня к тебе других дел не может быть?
- Ладно, не обижайся, - усмехнулся он, - Это комплекс переводчика – мы переводчики, как евреи – все время нам кажется, что нас не любят и обижают, правда, часто не без оснований. Так, что за дело, если не перевод?
- Да тут попереводить немного надо, - Шитов не выдержал и засмеялся, - на общественных началах. Для командира русской дивизии. Понимаешь, они взяли с собой португальского переводчика, но тот как-то не понимает местных, то ли диалект такой, то ли еще что…
- Посмотрим, - он решил сразу так не соглашаться, - Посмотрим, ты проходи пока, с Юрием Федоровичем вот поздоровайся… - закончить фразу он не успел – раздались одновременно пронзительный телефонный звонок и настойчивый стук в дверь.

Филин пошел открывать, а он взял трубку. Звонил  посол его Независимой Губернии и был его превосходительство встревожен сложившейся в стране ситуацией и его позицией как гражданина.
- Вы как гражданин демократической страны, - решительно и официально заявил он на языке Независимой Губернии, - не должны запятнать себя сотрудничеством с русскими  оккупантами.
Он поспешно заверил посла, что не запятнает, и положил трубку, несмотря на попытки чрезвычайного и полномочного – Наверное, чрезвычайного и полномочного, как же иначе?! – пригласить его к себе, чтобы обсудить за пальмовой водкой чрезвычайность сложившейся в стране ситуации.

Поспешно положил он трубку потому, что в номере тоже начала складываться ситуация близкая к чрезвычайной. Двое дюжих полицейских привели в наручниках террориста. Горин, увидев его, вскрикнул и попытался спрятаться за диваном, но пространства за этим хлипким элементом тропической мебели было явно для него мало и он застыл на корточках возле дивана, стараясь вжаться в стену и стать незаметным.

Но тщетны были попытки генерального директора холдинга спрятаться от своего разгневанного сотрудника. Тот старался вырваться от своих дюжих конвоиров и поливал начальство потоком непечатной брани, в котором единственным осмысленным элементом было слово «козел».

- Оградите меня от этого безумца! – дрожащим голосом, но решительно требовал Горин, причем, это требование явно было обращено к нему. Он растерянно посмотрел на Филина, а потом на Шитова – Филин молча пожал плечами, а старый его друг, Анатолий Иванович Шитов, как всегда, пришел на помощь.
- Пошли-ка вы все отсюда, - приказал он зычным командирским голосом и добавил фразу, в которой осмысленных элементов не было вовсе, но которую все отлично поняли, даже португалоязычные, по-видимому, спецназовцы, которые покинули номер первыми, вместе со своим подконвойным, за ними бочком – бочком осторожно пробрался мимо Шитова и покинул номер Горин. Некоторое время из коридора еще доносились крики, но скоро все стихло.

- Пойду-ка я наконец покурю, - сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь, и вышел на балкон.

«Всю жизнь мою балконы меня сопровождают, - размышлял он, усевшись в привычное белое пластмассовое кресло и закуривая, - наверное, это потому что курю я и от этого вроде логическая цепь такая получается – как только что-нибудь серьезное происходит, подумать надо серьезно о чем-то – надо закурить, а закурить можно где? – только на улице или на балконе в свете развернувшейся в этом веке кампании против курильщиков. Вот и оказываюсь я всякий раз на балконе».

Он с любопытством посмотрел вниз и впервые за все то время, что здесь, в это стране пробыл, увидел настоящие перемены в казавшейся вечной, веками сложившейся, неизменной африканской жизни  - кипучая, пестрящая разнообразием красок, ударяющая в уши и нос разнообразием звуков и запахов африканская улица была мертва.

Единственным запахом, перебивавшим все прочие, был запах гречневой каши из брикетов – родной этот армейский запах он помнил со времен учебки – сейчас он исходил из котла стоявшей напротив, возле костела русской походной кухни, а единственным звуком, заглушавшим все прочие, был рев репродуктора стоявшей под балконом мощной звуковещательной станции, который ревел во всю свою многокиловаттную мощь «Прощанье славянки», впрочем «славянка» вскоре сменилась каким-то незнакомым ему современным бодрым маршем.

Возле грузовика звуковещательной станции, сжимая в руках автомат, стоял на часах одинокий солдатик. Лицо у него было плоское, азиатское и смотрел он на окружающее равнодушными раскосыми глазами. У походной кухни возились еще два солдата и больше на улице не было никого: ни прохожих, ни нищих, даже грифов не было на крыше собора и от этого почему-то было  жутко и неуютно на душе.

«Русская оккупация, - вспомнил он слова своего посла и подумал, - Русская оккупация – это серьезно, это тебе не романтические мечты «хранителей» и не условно социалистический режим Иосифа Карловича. Если в Африке запахло русской армейской кашей, это уже не Африка и надо, видимо, отсюда уезжать поскорее», - решил он и ушел с балкона.                 

В номере обстановка оставалась напряженной. Хотя и выгнал Шитов террориста с заложником, напряженность продолжала висеть в воздухе, а оба его друга, Филин и Шитов, сидели в разных углах и мрачно молчали. Видно, когда он был на балконе, произошел между ними неприятный разговор и они молчали сейчас, либо не желая его посвящать в свои отношения, либо вконец разругавшись. Он вспомнил, как с усмешкой называл Толя Шитов Филина «наш афганский герой», как многозначительно, с паузой произносил фамилию Шитов Юрий Федорович Филин «А … Шитов». Было наверняка между ними что-то в прошлом и сейчас вырвалось наружу.

- Я пожалуй под душ пойду, - сказал он в пространство, - два часа все-таки на полу валялся, - и спросил, тоже ни к кому конкретно не обращаясь, - Ужинать пойдем?
- Ты же попереводить обещал, - укоризненно произнес Шитов.
- Не буду я переводить, Толя, устал от всего этого. Пусть найдут кого-нибудь.
- Ты же обещал, - обиженно сказал Шитов.
- Ничего я не обещал, - возразил он, - Не хочу я переводить, извини, - и добавил, усмехнувшись, - Мне мой посол запретил сотрудничать с оккупантами.
-Ладно, не хочешь, как хочешь, - перестал настаивать Шитов, - Это я так про перевод. Найдут они переводчика и без тебя. Я вообще-то заехал вас тут просветить.
- Ну так просвети, - предложил он, - Зачем русский десант понадобился? С кем они бой вели? Такую стрельбу устроили в столице.
- Вот пусть лучше полковник тебе все расскажет, - кивнул Шитов на Филина, молча сидевшего на диване, - а мне бежать надо – дел куча. Позвоню, когда освобожусь.

После ухода Шитова Филин некоторое время продолжал молча сидеть, а потом вдруг спросил его:
- Сколько лет твоему другу? Пятьдесят есть?
- Не знаю. Больше, наверное. А что?
- Пора бы уже и поумнеть в таком возрасте.
- А в чем дело? – спросил он – конфликт между его друзьями его не мог не расстроить.
- А тебе, Иоанн, что тоже нравится эта оккупация? – ответил вопросом на вопрос Филин, - Как другу твоему. Эта демонстрация имперской мощи. Они ведь сюда прилетели «хранителей» отлавливать и бой под нашими окнами с «хранителями» был.
- Нет, - ответил он, - нет, совсем не нравится. Мне имперская мощь и гречка из брикетов дома надоела. Давайте пойдем поедим, пока еще не гречкой кормят.
- Не могу, к сожалению, - Филин тяжело поднялся с дивана, - Меня должно быть, давно в министерстве ждут. Пойду тоже приму душ и туда. Обедай или, скорее уже ужинай без меня. Приеду расскажу новости, если будут.    
      
Опять он ужинал в одиночестве за своим любимым столиком у окна, но казалось ему сейчас, что за окном уже не тот океан и не та Африка, что раньше. А вечером в номере, когда он уже засыпал, все казалось ему, что в комнате пахнет подгоревшей гречневой кашей. 

 
9. ДЕЛА ЛИТЕРАТУРНЫЕ И НЕ ОЧЕНЬ

Сбежал он все-таки из Африки от запаха гречневой каши. Он так и сказал другу своему Вове Зорину, когда приехал:
- Подгоревшей гречневой кашей запахло в Африке, вот и приехал, там бананами, апельсинами должно пахнуть, а не кашей.
- Весомая причина, - Зорин придвинул ближе к себе его рюмку и спросил, - По полной?
- Вижу, многое тут у вас изменилось за то время, что я у дикарей был. Раньше ты такие вопросы не задавал, - удивился он.
- Это я сейчас специально спросил, - Зорин налил ему полную рюмку, - думал, ты там одичал, отвык от нашей северной нормы.
- С Толей отвыкнешь, - сказал он, Зорин засмеялся и они, чокнувшись, выпили, как сказал Зорин, за нас и за мир во всем мире.

- Ну расскажи, как ты там жил среди обезьян и крокодилов, - попросил Зорин, аппетитно захрустев соленым огурчиком, купленным у специальной торговки на Зюзинском рынке.
- С обезьянами там напряженка, - ответил он, - одну только близко видел у укротителя змей на нашей улице, а крокодилов много, один даже общий знакомый есть – Аркадий Михайлович Горин.
- Да ну?! – удивился Зорин, - Что ему-то в Африке делать? Неужто медиа-холдинг наш и туда свои щупальца протянул?
- Что Горин там делает, не знаю, - сказал он, - Но, похоже, дела у него там серьезные – даже какого-то технического специалиста с собой притащил и целая история там с этим специалистом вышла, - он усмехнулся - вспомнил Горина с компрессом на полу своего номера, опять услышал стрельбу за окнами, увидел самоуверенную ухмылку Шитова – Африка будет русской! – и стал рассказывать Зорину о коммунистическом перевороте, о «хранителях» и русском «ограниченном контингенте».  

Зорин слушал внимательно, не перебивая, - был он известен этим качеством среди друзей и любили его за это – а потом сказал, задумчиво глядя в пространство: Опять «ограниченный контингент», опять в чужие дела лезем. Империя…
Они надолго замолчали и молча курили, наблюдая, как постепенно угасает за окном малиновый зимний закат. Он поежился и налил водки себе и Зорину.
- Что-то холодно мне, братец, на родине, - сказал он и чокнулся с Зориным, - наверное, не надо мне было из Африки уезжать, но с другой стороны, что мне в Африке делать?
- А здесь что будешь делать? – спросил Зорин.
- Не знаю, - ответил он, потому что действительно не знал и было от этого на душе тоскливо и неуютно.

У Зорина он долго не засиделся – ушел, как только вернулась с работы его жена – дама активная и пассионарная, к тому же подозрительно косившаяся на бутылку.  Шел он по любимой своей Пятницкой, и мысли у него были невеселые.

«Пенсионный возраст, - думал он, - никуда от этого факта не денешься и ничего в этом факте нового для меня нет, а воспринимаю его так, как будто обещали мне вечную молодость, а вчера обманули и сказали, что не дадут», - он улыбнулся придуманному образу и на душе вроде повеселело.
«Надо приспосабливаться, - уговаривал он себя, - это, как инвалидность – еще вчера было две ноги, а сегодня одна, но ничего не поделаешь, надо привыкать к костылю, - он вспомнил книжного героя своего детства летчика Мересьева, у которого двух ног не было, а он и танцевать научился на протезах, и на истребителе летал, - Вот и ты приспособишься, - сказал он себе и тут же себя одернул, - умерь свое писательское воображение: старость – это не инвалидность, - и тут же ехидный внутренний голос заметил, - Хотя это, как посмотреть»…  

Пятницкая шумела вокруг него своим беспорядочным купеческим шумом. «Опять на Пятницкой, - вспомнил он вдруг свои юношеские стихи, - Как там дальше? Вроде, малиновые переливы светофора на снегу…», - малиновые переливы светофора как раз имели место, но скоро зажегся зеленый.

Он стал переходить улицу в толпе прохожих, но немного отстал и в него выстрелили из промчавшейся мимо машины в тот момент, когда опять зажегся красный для пешеходов, и ему пришлось прыгнуть с проезжей части на тротуар. Это его и спасло, должно быть.

Сначала он вообще не понял, что стреляют, а когда понял, что это был выстрел – пуля разбила стекло в киоске возле перехода, то сначала никак не мог подумать, что стреляли в него.
«Криминальная столица, - подумал он, когда немного пришел в себя, - бандитские разборки прямо на улице».

Почти никто из прохожих не обратил внимания на выстрел, только из киоска, где пуля разбила стекло, вышел тоже довольно бандитского вида парень, посмотрел на разбитое стекло малоосмысленным взглядом, выругался, потом зло посмотрел на него, но, по-видимому, убедившись в его очевидной непричастности, стал звонить по мобильному телефону, судя по обрывкам ругательств, рассказывал приятелю о случившемся. Он постоял немного возле киоска и пошел дальше к себе в гостиницу. 

В гостинице он сначала вообще не думал об этом выстреле – испугаться он не успел, то есть испугался немного задним числом, когда зазвенело разбитое стекло, но не очень, видимо, африканские приключения закалили. Продолжал он думать о своих делах здесь – на следующий день с утра надо будет пойти в РОЭ доложиться, и разговор предстоит неприятный, потому что контракт он нарушил – уехал раньше срока. Ничего, конечно, они ему не сделают – в конце концов, он гражданин другого государства – он вспомнил своего посла и усмехнулся – надо будет Зорину рассказать, но все равно разговор в РОЭ будет неприятный.

«А ладно, - утешил он себя мысленно, - нечего делать из всего историю. Деньги они должны заплатить», - и вспомнил, как он прощался с Филиным, как тот старался не показать, что расстроен и обижен из-за его отъезда. Потом опять почему-то вспомнилось, как пережидали они на полу перестрелку, как он Горину компресс делал, как спецназовцы привели Горинского обидчика, как тот орал «Каазел!» так, что вздувались вены на  мясистом лице.

Он отчетливо вдруг вспомнил это лицо, хотя видел его недолго, и … от изумления сел на кровать в своем номере: это было лицо человека, который только что стрелял из машины, и стрелял этот человек – он сейчас как-то сразу это понял – не в кого-нибудь, а в него.  

«Да не может такого быть! – убеждал он себя, - Кому я тут нужен в столице Северной Империи?! Никому тут, кроме Вовы Зорина, и дела до меня нет, – но тот же ехидный внутренний голос, который рассуждал недавно о старости и инвалидности, сказал вкрадчиво, - а «ЭСКО»?»
«А что «ЭСКО»? – возразил он ехидному голосу, - С «ЭСКО» все дела покончены, у них дела теперь в Африке»
«Вот ты и есть их африканские дела!» – уверенно парировал голос и сразу отчетливо вспомнился пансионат на берегу океана, похожий на английский колониальный форт, прохладная уютная столовая и лежащий на каменном полу в луже крови Соломон Маркиш из юридической фирмы «Маркиш, Маркиш и Питкин».

«Они сначала убили этого Маркиша, - продолжал вещать голос, - думали, что Нукеровский комитет успокоится. Но он, должно быть, не успокоился, и они решили устранить тебя. Радикально!»
«Не может быть, - упирался он, - в конце концов, это издательство, а  не гангстерский синдикат какой-нибудь. И Горин не бандит, а вполне интеллигентный человек, помощи просил этого самого технического специалиста разыскать. Благодарил потом за помощь»

Он вспомнил, как накануне отъезда к нему постучался Горин, сказал, что зашел попрощаться, объяснил, что его сотрудник, как выяснилось, повредился умом от африканского климата и стрессов, потому и преследовал его, считая виноватым во всех своих бедах. Будто бы теперь лечат этого сотрудника и, как подлечат, они вместе с Гориным на родину возвратятся.

«Вот и вернулись, - не успокаивался ехидный голос у него в голове, - и сотрудник этот тут охоту на тебя продолжил, которую в Африке не завершил. Ведь он киллер, этот технический специалист».
«Все! - сказал он себе (своему внутреннему голосу), - Хватит! Совсем у этого стрелка в машине было другое лицо, похожее, но другое».
Неизвестно, сколько бы продолжался этот бессмысленный диалог с самим собой, если бы не позвонил Зорин. 

Зорин отнесся к произошедшему с ним серьезно и сомнений у него не было.
- Конечно, это в тебя стреляли, - сказал он, - у нас сейчас это самый простой и дешевый способ решения проблем. Ты смотри, - продолжал он, - не теряй бдительности – это тебе не Африка, тут жизнь недорого сейчас стоит. Приезжай сразу ко мне – в гостинице опасно.

Но он ехать к Зорину отказался – не хотелось обременять его излишними хлопотами, пустых вежливых разговоров с его женой не хотелось и вообще не поверил он еще, что из-за книги вот так просто, среди бела дня – Впрочем, вечер уже был – поправил он себя – можно убить человека.

- Я в гостинице останусь, спасибо, - поблагодарил он Зорина, - тут охрана такая у входа – эти никакого киллера не пропустят.
Зорин его оптимизма не разделил.
- Охрана не помеха, - предупреждал он, - твои друзья из холдинга любой пропуск подделают.
Однако он ехать к Зорину все равно не согласился, сказал, что запрется на все замки, а утром виднее будет, что делать. Договорились они, что Зорин по своим каналам попытается узнать, как там дела с Нукеровской премией, вручили ее или еще нет, и в зависимости от этого они и будут действовать.

- Мне эта Нукеровская премия не нужна, - сказал он Зорину, - не хочу я ни славы, ни денег от этих недоумков. Они все равно в наших делах ничего не понимают и не поймут, и в нашей литературе - тоже. Там у них успех книги по прибыли считают, если автор много заработал, точнее, дал заработать издателю – молодец! Если нет, то бяка и неудачник. Мне такая слава ни к чему.
- Так ты что, отказаться от премии хочешь? – спросил Зорин.
- Мне ее скорее всего не дадут. Вот если бы я писал о страданиях неразделенной однополой любви, то был бы шанс или, если б без рук, без ног роман продиктовал, победив недуги, так сказать.
- Строг ты, однако, - хмыкнул в трубке Зорин, - Ладно, запирайся на все замки, а утром я за тобой заеду, отвезу к нам в МИД, там тебя киллер точно не достанет.

Однако на следующее утро Зорин, несмотря на все свои заверения накануне, приехал поздно, около десяти часов – он успел не только позавтракать, но и прогулялся по набережной вдоль замерзшей реки, глядя на Кремль на том берегу.

«Какая прелесть, фисташковые эти голубятни, - вспомнил он Мандельштама и опять в который раз подивился точности этого образа и уникальности кремлевского ансамбля – в скольких странах он побывал, но ничего подобного нигде не видел, - Вот и мы, русские тоже какие-то странные и особые, - думал он, - ни на кого не похожие».

Выстрел наемного убийцы за ночь как-то стерся из памяти. Он даже не был уверен сейчас, что это в него стреляли. Спал он тоже на удивление крепко и без сновидений. 

Когда Зорин наконец приехал, он сказал ему уверенно, садясь в черный и помпезный, как роскошный катафалк,  мидовский лимузин:
- Я знаю, что мне делать, как мне моих врагов нейтрализовать.
- Интересно, - сказал Зорин, хотя в голосе его особого интереса не чувствовалось.
- Я пойду в «ЭСКО» и подпишу все бумаги, какие нужно, чтобы только они отстали от меня. Мне не нужна эта премия от Западных недоумков, не ценю я их мнение, и процесс о плагиате мне тоже не нужен – одна нервотрепка.
- Что ты сегодня решительный такой, как с похмелья? – спросил Зорин, - Вроде, вчера совсем чуть-чуть выпили.
Ответить он не успел – лимузин подъехал к центральному подъезду Министерства иностранных дел Российской Федерации.
 
Выходя вслед за Гориным из машины, глядя, задрав голову, на кондитерские башенки над парадным крыльцом, открывая тяжеленную, норовившую не пустить дверь, он вспоминал свою нищую юность, вспоминал, как, приехав из своей провинции, ждал он, бывало, Зорина в этом огромном вестибюле с уходившим в недоступные глазу высоты потолком, с высокой полированного дуба перегородкой, отделявшей сакральные приделы дипломатии от простых смертных. Вспомнил, как в этом вестибюле отогревался он в суровые московские зимы  у деревянных решеток огромных, в человеческий рост калориферов, как выходил наконец Зорин из недоступной дипломатической глубины и начинал уже на ходу ругать свое начальство, как шли они потом в Смоленский гастроном через дорогу и покупали вскладчину бутылку и – если были деньги – кое-какую закуску и пили в столовке в начале Калининского или в буфете Театра Вахтангова, и говорили, говорили и строили грандиозные планы.

«Какое было время! – думал он сейчас, предъявляя бдительному стражу свой загранпаспорт, которого он стеснялся, как стеснялся всего, что касалось навязанной новой родины, - Какое время! Нищее, холодное и голодное, но счастливое или это сейчас кажется, что счастливое?! Наверное, это только сейчас так кажется, потому что тогда были мы молоды, а сейчас подступает старость».

Дальше ему Зорин предаваться рефлексии не позволил, потащил в свой роскошный кабинет, куда секретарь вскоре принес поднос с чаем и бутербродами.
- Ну вот, Жуанчик, - сказал Зорин, - чайку сейчас с тобой попьем, а хлопцы – так Зорин называл своих сотрудников – сейчас все узнают и про Нукеровскую премию, и про холдинг твой дорогой.
- Спасибо, - поблагодарил он и налил себе чаю, - хорошо иметь в друзьях большого начальника, самому быть начальником плохо, а в друзьях иметь начальника хорошо. – А я вот что никак вспомнить не могу, - продолжил он, - из какого зверя у тебя на зимнем пальто воротник был. Помнишь, который тебе твоя мама пришила?
- Из кошки крашеной, - засмеялся советник, - хотя выдавалась она, кажется, за бобра.      
- Ты вот скажи, Вова, - спросил он, - хорошее это было время, когда мы с тобой, а потом и с Толей Шитовым по столовкам разным вредные для здоровья напитки распивали или это сейчас так кажется, по старости годов?
- Я тоже вот как-то недавно задавал себе этот вопрос, - ответил Зорин, - и знаешь что вспомнил попутно? Как мы с тобой в Крыму, пропившись, подрядились крышу на ялтинском соборе железными листами латать. Помнишь?
- Конечно! – с энтузиазмом подхватил он, - Конечно, помню, как с этими листами надо было на огромной высоте по балкам ходить, даже, как звенели эти листы на ходу, кажется, и сейчас слышу.
- А когда сидели мы на крыше в обед, ели булку с кефиром, - продолжил Зорин, - помнишь, какой вид открывался на Ялту и на море? И ветер теплый, ласковый, морем пахнет и пылью. Тут недавно мне путевку дали в Таиланд на две недели – красота, конечно, там неописуемая, море тоже, но не то какое-то, пахнет не так и вообще чужое все. – и спросил, - А вот ты в Африке всю эту местную экзотику как воспринимал?
- Да я экзотики-то и не видел, - сказал он, - не до экзотики было, - вспомнил деревню, в которой был в плену у хранителей, детишек с собаками, голых африканок, тропу около водопада и Шитова в шлеме, на который была наброшена маскировочная сетка, родезийского наемника, рассказавшего ему про грибы с запахом духов, - и повторил, - не до экзотики было.

Тут пришел к Зорину сотрудник с какими-то срочными бумагами, стали они эти бумаги обсуждать, а он сидел в кресле, прихлебывал вкусный, совсем не казенный чай и думал о своей жизни и вдруг отчетливо понял, что зря он на родину приехал, что ни в Империи, ни, тем более, на малой родине делать ему нечего, что никто его ни здесь, ни там не ждет. Вспомнился фильм очень старый чуть ли не из детства, который назывался «Бродяга» и песня, которую пел в этом фильме герой: - Никто нигде не ждет меня. Бродяга я!

Сотрудник с бумагами ушел и он сказал Зорину:
- Знаешь, Вова, я, пожалуй, назад в Африку поеду. Нечего мне здесь делать и с киллерами всякими нечего разбираться – в Африку назад они за мной не поедут.
- Нашего героя отличала способность принимать смелые и неожиданные решения, - усмехнулся Зорин, - а как же Нукеровская премия?
- Я ж тебе сказал, что меня их премии не интересуют, - ответил он и как раз в этот момент пришел тот «хлопец», которому Зорин поручил про эту премию узнать.

«Нукеровская премия этого года, - было написано в принесенной «хлопцем» справке, - вручена исландской писательнице Лили Марлен Дитрих за роман «Суфражистки», повествующий о тяжелой судьбе первых феминисток Скандинавии. Хуан Мирамар (Россия), значившийся в числе номинантов, не набрал необходимого числа голосов жюри.   
- Вот видишь, - заметил он Зорину, - я был прав. Феминистки, суфражистки, лесбиянки, шизофреники. Нормальному человеку сейчас премию не дадут.
Зорин только печально покачал головой.

- Никто нигде не ждет меня. Бродяга я! – звучало у него в голове, когда выходил он из кабинета Зорина и шел по длинному устланному роскошным ковром коридору, а когда захлопнулась за ним тяжелая дверь Министерства иностранных дел, он неожиданно для самого себя  громко запел, - Никто нигде не ждет меня. Бродяга я! – и на него обернулось несколько прохожих.

Из своего номера он позвонил Шитову.
- В этот раз я звоню тебе прямо в Африку, - сказал он, услышав в трубке хорошо знакомый, немного гнусавый голос старого друга.
- Это, Иванушка, ты правильно делаешь, - ответил Шитов, - извелись мы тут совсем без тебя, особенно сестрица твоя Аленушка, то бишь полковник Филин. Специально звонил в РОЭ, чтобы не отпускали тебя. Ты уже был там?
- Не был, - он попытался одной рукой достать из пачки сигарету, не достал, уронил пачку и, чертыхнувшись, продолжил, - и не собираюсь. Я к вам собираюсь первым самолетом, как только Вова билет достанет, а то, кажется, опять на меня тут охота началась, как на вальдшнепа.
- Чего ты ругаешься? – спросил Шитов и было непонятно, что он имеет в виду: то ли то, что он чертыхнулся, то ли вальдшнепа считает ругательством.
- Вальдшнеп – это птица такая, - просветил он Шитова на всякий случай и добавил, - ты Юрия Федоровича попроси, чтобы он в РОЭ больше не звонил и никого вместо меня не брал.

В самолете он думал сразу о многом, и перескакивали его мысли с дорожки на дорожку, как мелодии в разладившемся плеере – был у него такой когда-то и Моцарт в нем неожиданно сменялся Чайковским, а то и Окуджавой. 

Сначала он думал о той стране, куда опять летел, думал, как встретит его Филин, что там изменилось, но тут стюардесса опять стала к нему приставать с выпивкой, он опять отказался, вспомнил в связи с этим, что летит бизнес-классом, и стал думать, что неприятные для него и его поколения слова «бизнес», «брокеры», «трейдеры» проникли уже во все сферы жизни и что нельзя уже поехать куда-либо просто первым классом, а только бизнес-классом, и даже наемный убийца – он вспомнил свои последние приключения – в новом времени тоже стал именоваться «шикарным» словом «киллер».

Самолет стало немного болтать и он вспомнил, что и это называлось теперь не болтанкой или качкой, а тоже «шикарным» словом «турбулентность».
- Брюзга старый! – выругал он себя и задремал. Самолет поднялся над облаками и на краю грязно-белой облачной пустыни вырос ослепительный снежный конус Килиманджаро, но он его не видел – снился ему сон, будто он султан и гарем у него состоит исключительно из африканок. «Как же так? – недоумевал он во сне, - Ведь Грэм Грин писал, что женщины другой расы не вызывают у европейца никаких чувств». Конус Килиманджаро исчез за горизонтом, самолет продолжал лететь на юг, навстречу жаркому африканскому солнцу.  

- Опять ты, Арканя, лажанулся, - укоризненно произнес Генеральный директор медиа-холдинга «ЭСКО», - опять этого испанца типа упустили вы с Колей.
- Это ваш протеже стрелять не умеет, - попытался оправдаться Аркадий Михайлович Горин, тоже Генеральный директор, но по литературной части, но главный Генеральный директор его оправданий не принял.
- Других киллеров у меня нет, - отрезал он, почти дословно повторив фразу своего великого соотечественника Генерального директора Великой Северной Империи Иосифа Сталина, которую тот сказал по поводу писателей.
«Придется опять к черту на рога в Африку ехать и опять с этим дебилом», - думал Аркадий Михайлович, выходя из роскошного кабинета.

Аэрофлотовский Боинг, разбрызгивая лужи, мчался по посадочной полосе. В Африке шел тропический ливень, но на душе у малоизвестного русского писателя с испанским именем Мирамар было радостно – в Африке его опять ожидали простые и конкретные дела, а смутные дела литературные и не очень остались далеко-далеко, в столице Северной Империи, по крайней мере, так ему казалось.  

- Ну как тут у вас дела? – спросил он встретившего его в аэропорту Филина.
- Дела, как сажа бела, - пошутил тот, и больше о делах они с ним не разговаривали, и вначале ему казалось, что все в их общих делах осталось по-прежнему, что по-прежнему полковник Филин представляет здесь русское оружие, а он при нем переводчиком.

Казалось ему так до первой ночи в знакомом номере, который Филин для него сохранил, до того момента, когда часа в два Филин постучался к нему с бутылкой, как когда-то в самом начале их знакомства. Все было как тогда, даже рижские шпроты из офицерского пайка и бананы из холодильника, только разговор у них был совсем другой.

Вначале, правда, говорили они о его, так сказать, литературных делах – рассказывал он Филину, как стрелял в него из машины «технический специалист», тот самый, который Горина терроризировал, которого считал он по наивности своей Кулибиным типографского дела.      

- Кто бы мог подумать, - закусывая шпротиной, сказал, покачав головой Филин, - кто бы мог подумать, что из-за книги убить могут?! В Империи такое и присниться не могло.
- Ну почему же, - возразил он, - вполне такое можно было прочитать в рубрике «Их нравы». Просто теперь их нравы прижились и на нашей почве, и неплохо себя чувствуют. Унизительно как-то, - продолжил он, помолчав, - унизительно сознавать, что литературное произведение – Книга с большой буквы, так сказать, стала просто товаром, таким же, как, скажем, стиральный порошок или мыло. А у меня положение вообще дурацкое – можно подумать, что книги мои какие-то особые, необычайно хорошие, интересные или уникальные какие-то, что за них убивают. А убивают-то не из-за них, а из-за денег. Точно также убивали бы и автора какого-нибудь детектива паршивого, но раскрученного.
- Логика у тебя, Иоанн, какая-то сложная, - улыбнулся Филин, - простому артиллерийскому полковнику и не понять.
- Не прибедняйтесь, - сказал он, разливая водку, - все-то вы понимаете. Давайте вот эту выпьем и пошли на балкон покурим. Балкон у меня тут вроде кабинета – для размышлений и задушевных разговоров служит.

На балконе Филин тоже закурил.
- Сдался я зелью, - сказал он, - прекратил борьбу и капитулировал. Утешаю себя тем, что обстоятельства наступили в моей жизни чрезвычайные, но это утешение слабое: капитуляция есть капитуляция. – и, помолчав немного, об этих самых чрезвычайных обстоятельствах и рассказал.

- Я для себя сделал выбор, - он затянулся и выпустил в сторону струю ароматного дыма, - еще когда ты уехал в Россию. «Хранители» - мои боевые товарищи, по крайней мере, некоторые из них, и я не могу быть нейтральным и наблюдать со стороны, как на них охотятся. Вот я и решил перейти к ним – воевать я умею и обузой не буду. – Филин помолчал и вдруг спросил, - А как ты? Не пойдешь со мной?
- Из меня вояка аховый, - ответил он, - но куда же я теперь без вас. Пойду конечно.

Долго они тогда сидели в номере, а потом на балконе. Давно прикончили бутылку, но Филин к себе не уходил – все говорили  и говорили. Обо всем: и опять о литературных его делах, и о русских войсках, и о «хранителях», и о России и ее миссии в мире. Обо всем тогда поговорили и в результате этих разговоров оказался он, в конце концов, вместе с Филиным в базовом лагере «хранителей».
 
Он опять был под присмотром Круглоголового, правда, уже не как пленник. Сидели они сейчас с Круглоголовым опять в «боме», опять Круглоголовый занимался своим любимым делом – чистил пистолет, а он опять следил за ящерицами, ловко бегающими по стенам на присосках, и тоже занимался, если не любимым, то привычным делом – размышлял о собственной глупости.    

«Все бегут и я бегу, - грустно сетовал он, - интеллигентом себя считаю, «аристократом духа», так сказать, а сам, как мальчишка, пустился в бега за Филиным и вот теперь не знаю, что делать дальше».
 
- Наше дело правое - победа будет за нами, - убежденно сказал Круглоголовый, очевидно, не подозревая, что цитирует «вождя всех народов», и считая эти слова своими. – Они тут долго не задержатся без связи с базой, без тылового обеспечения. Домой подадутся и тогда мы свое возьмем.

Круглоголовый говорил о находившихся  в Африке русских войсках. Посланный по просьбе Иосифа Карловича Мендеша русский десантный полк высадился в столице и начал охоту на «хранителей».

– Когда они могут вернуться? – спросил он Круглоголового. Он уже знал, что Круглоголового зовут Андрей, но про себя все еще звал его Круглоголовым.
– К вечеру должны, не раньше, - ответил тот и посмотрел на свет через ствольный канал «беретты».
– Ну, тогда я пойду пройдусь, - решил он поставить Круглоголового в известность.
– Давай, - сказал Круглоголовый сквозь зубы, потому что как раз держал в зубах какую-то пружину, готовясь вставить ее в нужное гнездо.

Спрашивал он об отряде, который утром ушел к союзникам – партизанам, поддерживающим короля Обаму. Ушли договариваться об обмене оружием и с отрядом ушел Филин, а его не взяли.
«Статус «пришей кобыле хвост», - мысленно охарактеризовал он свое положение в лагере «хранителей».
 
Он спустился по лесенке из «бомы» на улицу деревни и пошел к водопаду той же дорогой, что и почти два месяца назад, когда был тут у «хранителей» в плену. Все вокруг было знакомым и в то же время другим, наверное, из-за погоды – с хмурого неба сеялся довольно холодный дождь и на деревенской улице не было никого из тех, кого он видел тут в прошлый раз – ни худых стариков с красными от бетеля губами, ни пузатых детишек, ни голых африканок, занятых домашними делами, только мокрые собаки и худые пятнистые свиньи иногда перебегали ему дорогу.

Почти уже на выходе из деревни встретился  ему продотряд «хранителей» - четверо негров несли на палках, положенных на плечи, гроздья зеленых бананов и связанных кур; командовал отрядом незнакомый русский с французской автоматической винтовкой «Фамас». Негры громко поздоровались с ним на языке хауса, а русский молча окинул его мрачным взглядом и отвернулся. 

«Загадочная славянская душа, - усмехнулся он, ответив по-португальски на приветствие туземцев, - меня не знает, но на всякий случай ненавидит». И как будто по заказу, чтобы наглядно  продемонстрировать различия этнических типов, тут же за поворотом на тропе появился второй лейтенант морской пехоты ее королевского величества Филипп Эшби.

Лейтенант Эшби обычно начинал улыбаться издали, метров за десять и продолжал улыбаться все время, пока разговаривал. Из-за этого общаться с ним было непросто, хотя был это неплохой, немного наивный парень и приятно было поговорить на настоящем английском, но эту постоянную улыбку было трудно выдержать.
«Что лучше, мрачное хамство соотечественников или эти приклеенные улыбки?» – задал он себе вопрос, который задавал себе за границей часто и определенно ответить на который так до сих пор и не сумел.  

- Добрый день, сэр, - второй лейтенант до предела растянул рот и щеки в улыбке и радостно сообщил, - Только что у водопада я видел удивительный экземпляр краснокрылого дрозда.

Лейтенант был из миротворческих сил ООН, большой любитель и знаток птиц. «Хранители» спасли его от какого-то дикого партизанского отряда, который собирался британского морского пехотинца изжарить на костре и съесть. Правда, так утверждал Круглоголовый, сам же лейтенант говорил, что его просто взяли в плен.

Вернуться к себе в миротворческий корпус лейтенант уже не мог, так как после переворота корпус срочно страну покинул. Боялся он и показываться в столице – дикий партизанский отряд, который собирался его изжарить и съесть, по слухам, теперь влился в Народную армию Иосифа  Карловича и дислоцировался в столице. Получалось, что статус лейтенанта Эшби был очень похож на его собственный: он давно уже, как неприкаянный, болтался у «хранителей» и дальнейшая судьба его была, по крайней мере, неопределенна.

«Как и моя», - думал он, беседуя с лейтенантом Эшби о повадках краснокрылого дрозда, и вспомнил вдруг, как вернулся он в Африку, исполненный, хотя и смутных, но все же надежд, и чем все в конце концов закончилось.

Вспомнил, как, разбрызгивая лужи, мчался тогда по посадочной полосе аэрофлотовский Боинг, в котором он прилетел. В столице в тот день шел тропический ливень, но на душе у него было радостно – ему казалось, что в Африке его опять ожидали простые и конкретные дела. Но все оказалось не совсем так, или, точнее, совсем не так.

«А меня, наверное, разыскивают уже,  - вдруг пришло ему в голову, - я ведь Толе ничего не сказал и Зорин тоже небось волнуется», - он уже распрощался с любителем птиц Филом Эшби и шел дальше по тропе к водопаду.

«Надо было перед тем, как уйти к «хранителям» Вове Зорину позвонить, - сетовал он на свою несообразительность, - Едва ли местная сигуранца так быстро сработала бы, мой звонок засекла. Позвонил бы, предупредил, а так они неизвестно что думают».

«Шитов наверняка уже обо всем догадался, - тут же вмешался внутренний голос, который стал что-то больно активным после московского покушения, - ему по должности положено. А вот расскажет ли он о своих догадках кому надо или нет, это вопрос. Наверное, не расскажет,  а Зорина, если надо, успокоит», - решил он в конце концов.

Он подошел к тому месту, где, насколько он помнил, встретил тогда его Шитов с южноафриканскими наемниками. «Хотя, может быть, и не в этом месте, а там, чуть дальше, вон у того дерева», - засомневался он.

Все вокруг было похоже одно на другое: деревья с одинаково почерневшими от дождя стволами, висящие на них одинаковые коричневато-серые лианы и ярко-зеленый плющ, высокая трава по сторонам тропы. Он немного постоял, вспоминая, как внезапно появился тут тогда Шитов в форме десантника. Не отдавая себе в этом отчета, он в глубине души надеялся, что Шитов опять появится. Но Шитов не появился и он, постояв немного на тропе, пошел назад в бому.

В «боме» у них с Круглоголовым вдруг возник разговор о его так называемой маленькой родине, возник неожиданно, как говорится, на пустом месте. Они пообедали консервированными бобами  и свиной тушенкой – дежурным блюдом «хранителей». Очевидно, «солдаты Империи» реквизировали когда-то эти продукты на армейском складе, потому что было их много, и ими, в основном, и питались, изредка разбавляя меню жареными бананами и курятиной.

Полулежа на брезенте, наброшенном на сухую траву и пальмовые листья - импровизированном ложе, который соорудил ему Круглоголовый, он с интересом следил, как тот разжигает погасший очаг – умело нарезает десантным ножом щепу из бамбука, осторожно ворошит угли на железном листе, стараясь, чтобы искры не попали на деревянный пол «бомы».

«Хозяйственный парень, Круглоголовый, - думал он, - ему бы в деревне жить, сельским хозяйством каким-нибудь заниматься, а не с автоматом бегать по джунглям, воюя за смутные идеалы своих старших товарищей. Ведь он очень молодой еще – лет двадцать пять, не больше, и, скорее всего, молодым и погибнет и будет похоронен здесь на какой-нибудь поляне в безымянной могиле».   

- Вы откуда родом, Андрей? – спросил он.
- Из-под Полтавы, - ответил Круглоголовый, перестав дуть на угли, у него это прозвучало, как «спод Полтавы».
- Так, выходит, вы украинец, -  заключил он.
Круглоголовый даже обиделся.
- Еще чего?! – сердито сказал он, - Хохлом никогда не был – русский я.  Я вообще хохлов не люблю – куркули они все и жмоты. – и вдруг поинтересовался, - А как вам живется там, в Хохляндии?

В начале их, так сказать, знакомства, когда захватили его «хранители» в плен, чтобы выманить Филина, Круглоголовый обращался к нему на «ты» и несколько снисходительно. Считал его не первой молодости переводчиком, который пустился сюда в Африку «за длинным рублем», а сейчас почему-то стал обращаться на «вы» и уважительно. Он подозревал, что это Филин постарался, сказал, что он писатель. 

- Я там редко бываю, - ответил он на вопрос Круглоголового, - никого там у меня нет. Дочка с внуком в Европе живут – правда и там я бываю редко.
- Говорят, на Украине русских за людей не считают, на русском языке говорить запрещают - сказал Круглоголовый и сердито поворошил бамбуковой палкой в очаге. – Я вот что думаю, - продолжил он, - надо нам туда наведаться – порядок навести. Это конечно, когда тут дела свои закончим. Нельзя допускать, чтобы русских обижали.
- Да нет, - усмехнулся он, - на русском там говорить не запрещают, до этого еще не дошло, но вообще-то власть там противная – слишком много о себе мнит без всяких оснований.
- Вот, вот, - поддакнул Круглоголовый, - у меня тетка там в селе живет. Так она говорит, что из Киева комиссара прислали, так он все русские надписи посрывал и  на украинские заменил, а из библиотеки все русские книги выбросил на снег. Так люди приходили ночью и книги к себе забирали, а днем боялись, потому что этот комиссар не один приехал, а с хлопцами – те чуть что людей прикладами били. Тетка говорила, хуже фашистов.

Они замолчали и молча следили за пестрой птицей, которая залетела в хижину и стала деловито выклевывать какую-то живность из бамбуковых стволов, подпиравших крышу.
- У нас говорили в деревне, если птица в дом залетит, жди чьей-нибудь смерти, - с некоторой тревогой в голосе сказал Круглоголовый.
- Едва ли это сооружение можно домом назвать, - заметил он, - тут же даже окон нет.
- Вы думаете? – в голосе Круглоголового чувствовалось сомнение, он помолчал немного и неожиданно спросил, - А вот вы как писателем стали? Учились где?
- Да нет, - улыбнулся он, - нигде этому не учился. Переводить учился, а этому – нет. Я думаю, что тут учеба не поможет, если способностей нет, писателем не станешь, сколько ни учись.
- Ну, - согласился Круглоголовый и попросил что-нибудь почитать, как он сказал, «из ваших книг».
- Мои книги все дома остались, - сказал он, - ничего тут у меня нет.
- Жалко, - чувствовалось, что он действительно огорчен, - А дом ваш где?
- В Киеве, - ответил он.
- Красивый город, - сказал Круглоголовый, - я был проездом.
- Да, красивый, - согласился он и они замолчали.

Птица улетела, не найдя для себя, видимо, ничего особенно привлекательного в бамбуковых опорах, и в  «боме» стало тихо, только слышно было, как шелестел дождь на улице и изредка потрескивал огонь в очаге.

Он лег навзничь и стал смотреть на темно-серые мрачные тучи, нависшие над джунглями и неожиданно для самого себя вспомнил свой родной город, который давно не видел и который, если честно, то никогда не любил, несмотря на общепризнанные и многократно воспетые красоты Днепра и приднепровских садов.            

«Противный город, - думал он, - город посредственностей и эклектики. Там серые людишки всех, кто хоть что-нибудь из себя представляет, обязательно выживают – кого в Россию, кого на Запад, а потом жалуются, что у них «москали» таланты переманивают».

«Взять хотя бы украинских писателей, - продолжал он растравливать давние обиды, - они из-за невежества своего считают, что им для создания собственной литературы достаточно начать писать на своей «мове», такие понятия, как красота языка, стиля им совершенно неведомы. Какие только условия им когда-то не создавала советская власть – и союз писателей, и тиражи, и гонорары огромные, и дома творчества, а за семьдесят лет ничего путного не создали. Ничего! Вот у русских писателей все иначе – за те же годы много хороших книг написали. Хотя дряни тоже много», - справедливости ради мысленно добавил он.

Снизу, с тропы послышались громкие голоса, забряцало какое-то железо и скоро тяжелые шаги приблизились к их хижине, заскрипела короткая лесенка и в проеме двери  возник мокрый и, как показалось, сердитый Филин.

- Здравствуйте, Юрий Федорович! – обрадовался он, - Как поход?
- Сигареты у тебя есть сухие? – не отвечая на его вопрос, спросил Филин, - А то мои все промокли.      

Он взял из его пачки сигарету, прикурил от протянутой зажигалки и только после этого сказал:
- Плохо кончился наш поход – Кузьменко убили. Это тот, который тебя когда-то в заложники взял.
- Кто? Русские десантники? – спросил он, сам испугавшись собственного вопроса.
- Да нет, не русские, - ответил Филин, - неизвестно кто – много тут всяких бандитов в округе шляется, - и, помолчав, добавил, - А русские, по слухам, к себе подались. Ну ладно, мне идти надо – совещание у Полковника. Я вечером зайду. Пошли, - сказал он Круглоголовому, - тебя командир зовет.

«Вот и погиб человек, - грустно подумал он, - молодой был, почти как Круглоголовый, и истлеют его кости в этой далекой от дома земле». Он вспомнил, как тот передавал привет Шитову, усаживая его в мусоровоз, как захватил его в плен, как проклинал Иосифа Карловича, продавшего их русским властям. Грустно было от всего этого, но что поделаешь? И опять переключился он на свою судьбу. «Значит русские улетели домой, а как это на нашу с Филиным судьбу повлияет?» – гадал он, но ничего не смог придумать.

Он накинул на плечи куртку и спустился из хижины на тропу. Дождь, похоже, прекратился, только с деревьев изредка капали на голову крупные капли. Закурив, он медленно пошел в сторону штабного бункера, куда ушли Филин и Круглоголовый. На ходу он продолжал думать о погибшем Кузьменко, о том, что русские войска покинули страну и что это должно повлиять на планы Филина. «Русские уже на «хранителей» не охотятся, - думал он, - а с воинством Иосифа Карловича они и сами справятся без участия Филина. Но куда нам с ним теперь деваться, вот вопрос. В столицу нельзя – там «сегуранса» Иосифа Карловича». Так ничего и не придумав, он дошел до самого штаба и сел в курилке под навесом, возле вкопанной в землю железной бочки.
«Курилка – точно, как в моей дивизии была когда-то под Белой Церковью», - рассеянно подумал он, устроился поудобнее и стал смотреть на вход в штаб, ожидая, когда там появится Филин. Но Филин все не выходил и он собрался уже идти назад в «бому» и ждать там, как вдруг, наклонив голову, чтобы не задеть низкую балку входа, из штабного бункера вышел Шитов, за ним с винтовкой наперевес шел «хранитель».   

 

Он вскочил со скамейки и, споткнувшись о врытую бочку, кинулся навстречу Шитову. «Хранитель» направил на него свою винтовку, а Шитов сказал конвоиру укоризненно: - Брось воевать. Что ты со своими?! – и тот винтовку опустил.
- Здравствуй, Ваня, - продолжил он, - Ты ближе не подходи лучше, а то этот воин и стрельнуть может. Ты лучше Юру дождись – он тебе все расскажет. – и приказал своему конвоиру, – Веди. Чего стоишь?

Все это произошло так быстро, что он не успел сказать ни слова, даже поздороваться с Шитовым.
- Куда тебя? – в отчаянии крикнул он вслед, но Шитов не ответил, только мотнул головой, как ему показалось, с досадой.
Он покрутился на месте, хотел было пойти в штаб, но в конце концов решил, что лучше этого не делать, сел обратно на скамейку в курилке и стал ждать пока выйдет Филин.

«Как Толя здесь оказался? – гадал он, - Может быть, он был в том отряде, с которым у них стычка была, когда Незаметного убили, и они его в плен взяли. Не дай бог, если так. Где же Филин? – злился он и курил одну сигарету за другой, - Почему он там застрял?»

Филин появился не скоро и не один – он вышел вместе с Полковником. Когда они подошли к нему, он встал и неуверенно поздоровался.
- Здравствуйте, Хуан Эдуардович, - сказал Полковник, закурил и продолжил, - Видите, какие невеселые у нас дела?
- Вижу, - ответил он, думая, что тот имеет в виду убитого «хранителя», - сочувствую.
- Ну да, - сердито продолжил Полковник, - есть чему посочувствовать – нам капитуляцию предложили.
- Какую капитуляцию? – удивился он.
- Безоговорочную, - ответил Полковник, -. Без всяких почетных условий.
- Кто? – не переставал он удивляться. «И при чем здесь Шитов? – думал он, - И почему Юрий Федорович молчит?»
- Империя, - ответил сразу на оба его невысказанных вопроса молчавший до этого Филин, - Великая Северная Империя, - в голосе его чувствовался сарказм, которого раньше по отношению к России он у него не замечал, - У кого же еще есть право нас казнить и миловать? А Анатолий Иванович это предложение нам передал, я думаю, не без удовольствия.

Сказав это, Филин замолчал. Молчал и Полковник, а потом вдруг сказал - Ну вы подумайте, что вам делать, - резко повернулся и пошел назад в штабной блиндаж.

Как позже, наедине рассказал ему Филин, еще на пути к партизанам-монархистам их отряд услышал по рации открытое обращение командования Народной армии с предложением переговоров. Полковник согласился, думая, что после ухода русских войск Иосиф Карлович ищет с ними мира. Но оказался не прав.

Договорились о встрече парламентера в условном месте. Парламентер – Шитов собственной персоной и передал им требование капитуляции. «Хранителям» предлагалось сдаться отрядам Народной армии и тогда их отправят в Россию и дальнейшую их судьбу будет решать суд.

- Чувствовалось, что доволен был твой друг, когда предложение капитулировать передавал, - сердито заметил Филин, - Правда, не трус он – это надо отдать ему должное. Сидел себе без оружия на пенечке на той полянке, где мы договорились парламентера встретить, травинку жевал и, когда появились наши и стали автоматами размахивать, даже не встал. Сидел себе и спокойно ждал, когда Полковник подойдет, а ты же наших знаешь – среди них разные есть и такие, для которых убить - раз плюнуть, тоже.   

Сразу, как только Полковник ушел, возникли у него в голове сразу три важных вопроса:
«Что будут делать «хранители»? Какая дальнейшая судьба Шитова? - и, наверное, самое главное – Шитов должен был себе путь отступления подготовить - самое главное, - Что делать им с Филиным в этой ситуации?»
 Но спрашивать он не спешил, ожидая, что Филин сам все расскажет.
Однако Филин заговорил об этом не сразу.

- Слышишь, Иоанн, - спросил он, - у вас там в «боме» поесть что-нибудь найдется, а то я, считай, с утра сегодня не ел?
- Найдется, - ответил он, - дежурная тушенка с фасолью, – и решил все же спросить про Шитова, - А Толю куда повели?
- В землянку начштаба – он под почетным домашним арестом, поесть ему туда принесут и, думаю, не тушенку.
- А когда его отпустят?
- Завтра утром отведут на условное место – такая договоренность. Ты за него не волнуйся.
- А мы? – решил он наконец поинтересоваться.
- Давай сначала поедим, ладно? А то в голове мутиться от голода.
И они пошли в «бому».   

Когда они пришли, Круглоголовый уже был там, разжигал очаг, поэтому удалось разогреть Филину тушенку. Пока Филин ел, он разговаривал с Круглоголовым. Тот не только знал про ультиматум, но знал и то, что «хранители» уже решили ультиматум принять.
- Надоело уже всем по Африке бегать, - сказал Круглоголовый, - все домой хотят.
- Вы знали об этом? – спросил он Филина.
- Не так все просто, - ответил Филин, доел то, что оставалось у него в тарелке и предложил, - Пойдем прогуляемся перед сном – перед сном полезно гулять.
- Спасибо за ужин, Андрей, - сказал он Круглоголовому,
- Не за что, - ответил тот, и они вышли из хижины и пошли по тропе к водопаду.

Эта тропа, похоже, была любимым местом прогулок не только у них – многие их обгоняли и попадалось им навстречу тоже много людей. Вокруг были густые джунгли и других мест для прогулок просто не было. Он подумал вдруг про Филиппа Эшби, которого недавно встретил на этой тропе – и у того теперь, видимо, тоже появился шанс попасть домой.

«Если поразмыслить без эмоций, - думал он, шагая вслед за Филиным по узкой утоптанной дорожке, - то этот ультиматум – наилучшее решение проблемы для самих «хранителей», если, конечно, суд на родине будет справедливым. Такие, как Круглоголовый или переводчик Леха, которые по молодости лет едва ли успели совершить какое-нибудь серьезное преступление, смогут начать на Родине новую, мирную жизнь. Молодец, Толя, - в очередной раз восхитился он Шитовым, - как всегда, сумел принять правильное решение, оказаться на нужной стороне и помочь людям. А я? – не упустил он случая посетовать на свое неумение правильно сориентироваться в жизни, - Все бегут и я бегу. Зачем я поперся сюда за Филиным? Чтобы съесть несколько банок тушенки с фасолью? Наверное, - усмехнулся он, - Других достижений здесь у меня не было».

- В общем, слушай внимательно, - сказал вдруг Филин, остановился и закурил, - Завтра будет капитуляция. Сдача оружия и все прочее. Те, кто капитулирует, должны организованно, строем пойти в Н. – он назвал городок на стратегическом шоссе Север-Юг.
- В принципе нам или, по крайней мере, мне надо идти вместе с ними, но есть у меня подозрение, - он помолчал и продолжил, - есть у меня подозрение, что до Москвы не все доберутся. Во первых, далеко не все собираются капитулировать – ветераны, за которыми много разного числится, собираются перейти в Армию Обамы – об этом еще вчера договорились.
«Так вот зачем они к этим партизанам ходили, - подумал он, - обмен оружия с самого начала выглядел неубедительно»

- Полковник давно знал про капитуляцию, - продолжал между тем Филин, - давно эти слухи ходили, просто сначала мы думали, что Россия на это не пойдет, но, как видишь, пошла. Иосиф Карлович поработал, - он опять довольно долго молчал, а когда заговорил, то чувствовалось, что не хочется ему об этом говорить, что говорит он через силу.
- Вполне возможно, - сказал он, - что завтра по дороге в Н. войска Иосифа Карловича нападут на тех, кто все-таки решит капитулировать и многие «хранители» до Н. не дойдут. Но все равно я должен пойти с ними. А вот ты – другое дело. Тебе там делать нечего. Я говорил с Толей – он сказал, что возьмет тебя с собой. Ты – лицо нейтральное, в боевых действиях участия не принимал.
- Я пойду с вами, - быстро сказал он, ожидая, что Филин станет возражать, но тот молчал и только после довольно долгого молчания сказал. – Тебе не надо идти. Я тебя понимаю, конечно, но тебе не надо со мной идти. Это не твоя война.     
- Я с вами пойду, - повторил он.
- Спасибо, - сказал Филин, - спасибо. Но подумай еще – Толя сказал, что с ним утром можно связаться.
- Я уже подумал, - сказал он.
- Ну ладно, - Филин повернул обратно в деревню и они молча пошли назад.

В этот вечер они о капитуляции больше не говорили, они вообще с Филиным после этой прогулки вскоре расстались – Филин пошел к отряду, которым командовал у «хранителей», а он - к землянке начштаба, где находился арестованный Шитов, но к Шитову его не пустили – часовой вообще с ним разговаривать не хотел.

Через подошедшего вскоре знакомого майора он передал Шитову, что ждет его и хочет поговорить, но Шитов с ним видеться отказался – передал, чтобы пришел утром в семь часов, и все. Хотел он передать Шитову записку, сообщить о своем решении идти с Филиным, но писать было не чем и не на чем и он, покрутившись немного без толку, ушел назад в «бому».

Свою последнюю ночь у «хранителей» он почти не спал – вспоминал все свои африканские приключения с ними связанные: и как они коммуниста Лоренсу убили, и как за границу их с Филиным переправили, и как его потом похитили, и последнее свое труднообъяснимое даже себе самому пребывание у них в лагере «с благородной целью поесть немного тушенки».

«А все-то дело в том, - с горечью признавался он себе, - что никого и ничего у меня нет, кроме друзей. Вот я и бегаю за ними «хвостиком», как одинокий щенок. Есть, правда, еще литература, - продолжал он себя жалеть, - но она тоже никому не нужна, ничего от нее нет, кроме неприятностей».

Он вспомнил киллера, который вроде бы на него охотился, чтобы убить по поручению холдинга, и тихо засмеялся, чтобы не разбудить Круглоголового - представил этого киллера здесь, среди вооруженных до зубов «хранителей» крадущегося по джунглям к «боме» с пистолетом и печально подумал: - «Вот где я, наконец, в безопасности»,

«А хранители, в основном, хорошие ребята – храбрые, романтичные, несмотря на всю ту грязь, которая их здесь окружает, я правильно решил с ними идти сдаваться. Толя тоже поймет, когда узнает»,  - подумал он о своем решении, довольно усмехнулся и неожиданно для себя самого уснул.  
 
Его арестовали утром, когда он вышел из «бомы», собираясь пойти принять под водопадом утренний душ, что успело у него войти уже здесь в привычку. Арестовывали его не «хранители», а двое негров хауса в такой же, как у «хранителей» и у него камуфлированной форме без знаков различия.

- Вы арестованы, - сказал ему тот, что казался старше, по-английски и больше от них нельзя было добиться ни слова. Он сначала пытался протестовать, а потом замолчал и дал себя увести – против двух направленных на тебя автоматов не попрешь.

Конвоиры вели его довольно долго по какой-то незнакомой тропе и передумал за это время он многое, подумал даже, что, может быть, ведут его расстреливать, хотя кому он мог настолько насолить, не понимал.
Прояснилось все только на широкой прогалине в джунглях, где стоял готовый к взлету маленький вертолет.
Когда они с конвоирами подошли ближе, дверь вертолета открылась и оттуда на высокую траву поляны спрыгнул Шитов.
- Слышишь, Ваня, ты только глупостей не делай, - издали крикнул он, - Юра Филин дядя взрослый и сам знает, что делает, – и повторил слова Филина, - Не твоя это война.  
Из-за спины Шитова выглядывал улыбающийся во весь рот второй лейтенант корпуса морской пехоты ее королевского величества Филипп Эшби.
«Вот кому повезло», - подумал он.

Из-за присутствия лейтенанта Эшби он даже не поругался с Шитовым как следует, только сразу, когда увидел его в двери вертолета, зло крикнул:
- Что же ты меня так предал, Толя?! Что теперь Юрий Федорович обо мне будет думать?!
- Юра в курсе, - крикнул в ответ Шитов, - он сам меня попросил весь этот спектакль с арестом устроить.
Ответить на это ему было нечего и он в растерянности молчал.
- Ты бы вот хлопцев поблагодарил за доставку, - укорил его Шитов и показал глазами на стоявших в отдалении хауса, - Деньги у тебя есть? Дай им какую-нибудь денежку.

Он подошел к неграм и протянул старшему сто квачей.
- Спасибо за представление, - сказал он.
Улыбнувшись, негр взял деньги и козырнул. Второй молча смотрел на него с улыбкой. После этого они слаженно развернулись и побежали в сторону джунглей, прижимая к бокам автоматы.

В вертолете нельзя было разговаривать из-за шума, а когда прилетели в столицу, Шитов сразу же уехал в присланном за ним джипе. Джип был с военными номерами.
- Ты, Ваня, в гостиницу поезжай вот с товарищем, - сказал он, садясь в машину. – Я тебя потом найду. Он имел в виду Эшби, за которым прислали посольскую машину.
Ему ничего не оставалось, как последовать совету, и скоро он оказался опять в привычной гостинице. Номер, правда, был другой и видно было, что в гостинице его не ждали.
- Не ожидали мы вас, сэр, - сказал портье Жуан, - нам сказали, что вы на родину уехали. Вы и полковник.
- Кто сказал? – спросил он.
- Да я не помню точно, - как-то смущенно ответил Жуан, - кто-то из ваших соотечественников.
- Нет у меня теперь тут знакомых соотечественников, - сообщил он Жуану.

Слово «соотечественник» напомнило ему Горина, «технического специалиста», захватившего Горина в заложники; перестрелку на улице, он улыбнулся Жуану и попросил:
- Когда полковник появится, позвоните мне пожалуйста. А за вещами я позже зайду
- Хорошо, - сказал Жуан, пообещал сразу же позвонить, когда появится Филин, и протянул ему ключ от нового номера.
«Скорее, если появится, чем когда появится», - подумал он, но Жуану ничего не сказал и пошел в свой номер.

Новый номер оказался очень похожим на его прежний – все в нем стояло на тех же местах и балкон выходил на ту же сторону, поэтому неудивительно, что нахлынули на него воспоминания. Сел он, как раньше, на балконе, закурил, посмотрел на грифов, расхаживающих по крыше собора – подумал, как же все-таки они на кур похожи – та же важность глупая у грифов-петухов и та же нервная суетливость у некоторых птиц, заставлявшая подозревать в них кур, и ни с того ни с сего вдруг вспомнил проходившую здесь триумфальным маршем Народную армию.

Вспомнил, как осторожной походкой охотников шли, поводя стволами «калашниковых» воины хауса, с ног до головы покрытые татуировкой, перепоясанные ремнями портупей; как за ними гордо выступали иссиня-черные масаи, вооруженные асегаями и бельгийскими винтовками; как за отрядом масаи появились оседлые племена банту, некоторые в европейской одежде. Казалось тогда ему, что не будет конца этому параду, казалось, вся Черная Африка вышла на улицы столицы. Вспомнил, как смотрели тогда они с Филиным на эту демонстрацию мощи с его балкона.
«Плохо дело, если такие нападут на безоружных «хранителей», - грустно подумал он и ушел с балкона.

Время приближалось к обеду и на балконе сидеть было бы жарко, поэтому он решил выйти прогуляться по городу, посмотреть, что изменилось за время власти коммунистов и недолгой русской оккупации столицы.
« Шитов едва ли до вечера объявится,  - рассуждал он, - а Юрий Федорович вообще неизвестно когда, если вообще увидимся мы с ним. В любом случае я о нем смогу только от Толи узнать. Вполне можно по городу прогуляться и пообедать где-нибудь. И в посольство родной губернии тоже не мешает заскочить, узнать, пустят ли они меня обратно. Выходит, что, кроме как в родную губернию, ехать мне теперь некуда».  

Он совсем было собрался выйти из номера, как вдруг осознал, что одет он совсем не для городских прогулок – в камуфлированную форму без знаков различия, не говоря уже о том, что и документов у него не было.
«Как же я это так? – укорял он себя, - Обо всем забыл. Далеко бы я не ушел в таком виде».
- Надеюсь, вещи мои сохранились? – спросил он по телефону портье Жуана, - И документы – паспорт, кредитки? 
- Конечно, - заверил его Жуан, - как я сказал, все в сохранности в камере хранения. Ваши чемоданы я сейчас пришлю, а за документами придется спуститься – нужна ваша подпись.

«Как вещи пробуждают воспоминания! - думал он, разбирая принесенные чемоданы, - Почти как запахи. Вот в этих белых брюках и черной футболке я ужинал в тот вечер, когда спасся от «Кобры». А в этом костюме, - вспоминал он, развешивая в шкафу парадный гражданский костюм, - я ходил на допросы к полковнику Кабралу. Сколько всего было с тех пор!».

Он принял душ, надел белые брюки, белую рубашку с короткими рукавами нацепил на нос страшно элегантные и дорогие темные очки, купленные когда-то в Стамбуле, и спустился вниз за документами.

- Скажите, Жуан, - поинтересовался он, - вы не помните, какие такие соотечественники мной интересовались и в связи с чем.
- Я точно сказать не могу, - ответил Жуан, - это было не в мое дежурство, но сменщик сказал, что спрашивали про вас двое очень необычной наружности – небольшого роста, но с огромными усами, - Жуан улыбнулся, - и еще сменщик сказал, что только один из них говорил по-английски, но очень неразборчиво – сменщик едва понял.
«Малая родина, чтоб ее!» – подумал он и спросил, - А отчего ваш сменщик решил, что это мои соотечественники?
- Я точно не помню, но, кажется, сменщик сказал, что они назвались вашими соотечественниками. Он завтра заступает – сами с ним поговорите.
- Спасибо, - сказал он Жуану и вышел из гостиницы.

Он медленно шел по широкому, усаженному высокими пальмами бульвару мимо скамеек с сидевшими на них чинными и ухоженными стариками. Старики читали газеты или неторопливо беседовали. Молодых на бульваре было мало – молодые либо работали, либо бродили в поисках работы в центре города или в порту. Под пальмами лежала глубокая тень, трава на газонах была ярко зеленая и аккуратно подстриженная. «Дикая Африка», - усмехнулся он.

«Смотри и запоминай, - говорил он себе, - Скоро перед глазами  у тебя будут другие пейзажи – ободранная штукатурка на стенах домов, выбоины и ямы на тротуарах, наглая и тупая реклама на каждом шагу, обозленные прохожие, мечущиеся по улицам как растревоженные муравьи. Будет казаться тебе то, что видишь сейчас здесь, раем, хотя до рая всему этому далеко».

Он сел за крайний столик в одном из бесчисленных уличных кафе и заказал кофе с холодной минеральной водой. В кафе народу тоже было немного и, ожидая заказ, он смотрел вокруг и рассеянно думал о том, как эти кафешки выживают при таком малом количестве посетителей. Потом естественным образом переключился на «хранителей» и свое собственное положение.

«Куда же мне теперь податься? , - думал он, - Можно ли мне появляться теперь в Империи или причислен я уже к «хранителям» и объявлен преступником? Да и вообще, предположим, приеду я в Москву, а дальше что?»

Что делать дальше, было непонятно и он решил не мучить себя больше вопросами, на которые ответов у него все равно не было и, как вскоре выяснилось, решил правильно.

 
10. КАК ОТВРАТИТЕЛЬНО В РОССИИ ПО УТРАМ

Русский военно-транспортный самолет летел высоко над облаками в синем африканском небе. Самолет был очень русский, неудобный и грязный, с узкими проходами и жесткими сиденьями.
«Хранители» сидели в наручниках, многие дремали, некоторые смотрели прямо перед собой невидящим взглядом. По самолету расхаживали сержанты внутренних войск с дубинками. Стоило кому-нибудь попытаться сказать что-нибудь соседу, как раздавался грубый окрик и снова было слышно только ровное гудение моторов.
- Видишь, как оно, Ваня, - крикнул ему Шитов, стараясь перекрыть рев моторов, - нельзя родину обижать.

Он молчал. Сказать ему было нечего – все было предельно ясно без слов: Родина–мать гневалась на своих заблудших детей и на душе у него от этого было тошно.
«Думай о Родине, а потом о себе. Выше счастья Родины нет в мире ничего. – вспоминались ему знакомые с детства сентенции, - Почему ты всегда должен государству? Что хорошего Россия сделала для этих ребят, чтобы требовать от них покорности и любви?» – вопросы были очевидно риторические, он тряхнул головой, чтобы избавиться от них, и стал думать о вещах более конкретных     

Юрий Федорович Филин остался в Африке. Это сообщил ему Шитов. Остался спасать этих ребят от головорезов, которых Иосиф Карлович выслал уничтожить безоружных «хранителей». Он вспомнил их с Филиным разговор в гостях у сурового подполковника Каваку де Лурдаша.
- Покупает себе признание у России Иосиф Карлович, - говорил тогда Филин, - убивает двух зайцев, так сказать, одним ударом, признание покупает и от конкурентов избавляется, - помолчал и продолжил, - Только едва ли у него это выйдет – «хранители» ребята тертые, все «горячие точки» прошли, так просто их не возьмешь.
- Так что, опять война будет? – спросил он.
- Обязательно, - убежденно сказал Филин.

Война и разгорелась опять в этой стране. «Хранители» взяли сторону монархистов и те, почувствовав поддержку сильного союзника, перешли в наступление. Шитов сказал, что монархисты наступают успешно и должны скоро взять столицу. Иосиф Карлович попросил помощи у России, но, как опять сообщил тот же Шитов, эту помощь он вряд ли получит.

Моторы ровно гудели, в самолете было холодно и душно и это почему-то действовало ему на нервы, впрочем, на нервы ему действовало почти все, с тех пор как Шитов появился как-то вечером в гостинице и сказал, что на следующий день улетает на родину и может взять его с собой.

Сейчас его мучили два вопроса:
«Зачем он полетел с Шитовым и что делать дальше?»
«Не надо было лететь с Шитовым военным самолетом, - корил он  себя, - не надо было выглядеть тюремщиком в глазах этих ребят! – правда, никого из пленников сидевших в самолете он не знал, но все равно чувствовал себя неловко, как будто действительно был причастен к их аресту. – Надо было взять билет на рейсовый самолет, как положено белому человеку, и прилететь нормально, и пройти контроль в аэропортах, а так непонятно, как объяснить пограничнику отсутствие нужных штампов».

«Ладно, это полбеды, - утешал он себя, - с паспортом что-нибудь придумаю, а вот что дальше делать, это действительно вопрос».
Шитов крикнул ему что-то.
- Что? – спросил он.
- Подлетаем, - прокричал Шитов.
Он взглянул в иллюминатор – сквозь разрывы в низких облаках внизу виднелся густой хвойный лес. «Кипучая, могучая страна моя Кампучия», - усмехнулся он, вспомнив популярное когда-то переложение песни о родине, и стал пристегивать ремень.

Когда самолет сел, сначала под конвоем сержантов стали выводить «хранителей». Все они проходили мимо них с Шитовым, сидевших на специальных откидных сиденьях возле кабины пилотов, и бросали на них, кто любопытные, кто равнодушные, а кто и ненавидящие взгляды, и было от этих взглядов очень неуютно.   
 
Потом и они с Шитовым вышли из пустого самолета и сели в поджидавший Шитова военный «газик». Выходя, он подхватил было свой видавший виды чемодан, который стоял около сиденья, но Шитов сказал ему:
- Оставь. Солдат принесет.
и за ними к машине пошел солдатик с чемоданами.

От всего этого: от взглядов арестованных «хранителей», от собственной неопределенной судьбы и даже от того, что заслуженный его чемодан нес за ним солдат, было на душе как-то очень противно.
- Далеко от города аэродром? – спросил он – вокруг был густой лес и казалось, никакой цивилизации нет нигде на много-много километров.
- Где-то час езды, - ответил Шитов и осторожно спросил, зная его щепетильность, - У меня остановишься?
- Да нет, спасибо, - усмехнулся он, - ты же знаешь мои привычки. Подбрось меня к какой-нибудь гостинице, а завтра созвонимся, я Зорину сам позвоню.
- Окей, сказал Патрикей, - сказал в ответ Шитов.

По дороге в Москву они почти не разговаривали. Шитов, нацепив очки-полумесяцы, которые на его широком скуластом лице выглядели как маскарадный атрибут, читал какие-то бумаги, которые передали ему на пропускном пункте, а он смотрел в окно на мелькавший по сторонам то хвойный, то голый смешанный лес и старался не задумываться о будущем.
«Встретимся завтра за бутылкой с Зориным, - уговаривал он себя, - Может, Вова что-нибудь и подскажет, что мне делать дальше – он ведь умный и дипломат».

Сиденье в «газике» было жестким и неудобным, крыша – слишком низкой и, он, ухватившись рукой за дверцу, вспоминал поездку в другом «газике», по другой дороге, где по сторонам были джунгли и где пахло дешевой советской цирюльней шестидесятых. Наконец подъехали к гостинице, которая называлась «Хилтон». 

Казалось бы, рыночная экономика и уклад общества потребления должны были  сгладить национальную специфику, и «Хилтон» в Москве должен был быть похожим на «Хилтон», скажем, в Египте или в Америке, но, видно, рыночная экономика еще недостаточно прошлась своим уравнительным утюгом по России, потому что «Хилтон» в Москве был особым и ни на Америку, ни на Египет не похожим.

Началось с того, что его хотели в гостиницу не пустить. Окинув презрительным взглядом его заслуженный чемодан и военную куртку без погон, швейцар с лицом отставного парторга небольшой организации сурово вопросил:
- Вы к кому? 
Вопрос был настолько неожиданным и неуместным для гостиницы, что он растерялся.
«Что было бы, если бы в какой-нибудь гостинице в Европе посетителю задали такой вопрос? – подумал он, - Там такого просто не могло быть – гостиница б разорилась», - и сказал швейцару:
- Мне номер нужен.
- Всем нужен, - парировал швейцар.
- А что, нет номеров? – неожиданно для себя робко спросил он – в кровь, видимо, ему въелись воспоминания о временах Империи, когда номера в гостиницах добывались тяжко, многими унижениями, но тут же себя одернул, - «Опомнись, это ведь «Хилтон»! - и сказал стражу решительно, - Пропустите, - и страж (О, чудо!) посторонился и вопросов больше не задавал. И «на ресепшн» сначала все пошло почти что гладко.

- Обратитесь «на ресепшн», - сказала ему суровая девушка за какой-то конторкой у самого входа, куда он по невежеству сначала ткнулся, думая, что это конторка портье. Конторками этими был заставлен весь холл гостиницы и назначение у большинства из них было непонятное.

Тетки, сидевшие за конторкой портье (по-местному «ресепшн»), которую он в конце концов нашел, сначала не обращали на него внимания, но через некоторое время одна из них все же снизошла до него и спросила, что ему надо.

Когда он сказал, что ему нужен номер, тетка посмотрела на него удивленным и даже оскорбленным взглядом, как будто он только что сделал ей непристойное предложение, и попросила паспорт.  Он протянул ей свой «желто-блакитный» и выражение лица у нее стало такое, как будто он не только сделал ей непристойное предложение, но и попытался его реализовать.
- Цель визита? – сурово спросила она наконец.

Опять он изумился и подумал, что если бы портье гостиницы «Сантана», его африканский тезка Жуан задал гостю такой вопрос, то тезку уволили бы тут же и с «волчьим билетом». Но тут была не Африка, а как бы Европа и он на всякий случай сказал:
- Командировка, - ожидая, что тетка попросит командировочное удостоверение.
Однако тетка про удостоверение не спросила, а протянула ему длинную анкету.

Заполняя анкету – он испортил два бланка и окончательно из-за этого упал в глазах теток - он вспомнил вдруг, что европейцы называют русских и иных бывших подданных Империи «Others» - Другие. Раньше его это обижало, но сейчас он подумал, что не так уж они и неправы, что действительно его соотечественники другие.

«А я, - задал он себе не в первый раз вопрос, - а я тоже другой? – и привычно на него ответил, - И я другой, но не такой, как соотечественники и не такой, как европейцы, а где-то между теми и этими, и от этого мне так сложно жить».

Сдав наконец анкету и получив ключ от номера, и обратно свой «желто-блакитный»  паспорт, он шел к лифтам, подхватив тощий чемодан, и наивно думал, что гостиничная его одиссея завершилась и можно будет принять душ, пойти где-нибудь перекусить, а потом звонить Зорину, договариваться о встрече, но, как писали раньше, «небеса распорядились иначе».

Небеса распорядились, чтобы дорогу к лифтам ему заступил низенький крепыш в черной униформе с серебристым изображением какого-то зверя породы кошачьих на рукаве и надписью «Security» и сурово потребовал паспорт. Он несколько удивился, но умеренно, потому что успел уже, наверно, приспособиться к местным порядкам, протянул крепышу паспорт и, отворачивая нос от сногсшибательного запаха пота, исходившего от облеченного властью крепыша, стал ждать развития событий и рассеянно думать о породе зверя на рукаве.

Только он решил, что зверь на рукаве отнюдь не из кошачьих, а скорее из собачьих – ласка какая-нибудь или хорек (Забегая вперед, скажем, что был это горностай), как крепыш схватил его за руку и, сурово повторяя «Пройдемте, пройдемте», потащил мимо лифтов и ехидно усмехающихся теток за конторками в тесное помещение без окон, где устроил ему допрос.

- Вы откуда прибыли? – спросил крепыш, листая паспорт.
Он назвал столицу страны, откуда только что прилетел, и, когда охранник спросил,
- А где отметки об убытии и прибытии? –  уже понял, в чем дело, понял, что без Шитова не обойдешься и, не слушая, что продолжает говорить ему охранник, набрал номер Шитова, сказал – Слышь, Толя, тут меня арестовали, - и передал охраннику мобильный. Тот сначала молча слушал, потом сказал «Так точно!» и вернул ему телефон.

Пока он ждал Шитова – тот приехал минут через двадцать – читал лежавшую на столе рекламу «Охранного предприятия «Горностай» и узнал, что предприятие это передовое, имеет право носить и применять оружие, усмехнулся, прочитав девиз «горностаев» - Не гладь против шерсти! – и тут приехал Шитов, его отпустили и они вместе поднялись в номер.   

- Не подумал я как-то о твоем паспорте, - посетовал Шитов, усевшись в его номере на шаткий стул с гнутой спинкой и ножками, - столько всего было, выскочило это как-то у меня из памяти.
- Ничего, - сказал он, с опаской глядя, как шатается хлипкий стул под грузной фигурой Шитова, - все равно я скоро домой поеду – там разберусь как-нибудь.      
- Не выпустят тебя отсюда, - возразил Шитов, - а если выпустят, то там задержат.
- И что мне делать? – спросил он
- Что-нибудь придумаем, - ответил Шитов.

Но придумал не отставной диверсант Шитов, не умный дипломат Зорин, придумал он сам, точнее, не придумал, а просто вспомнил историю с его паспортом, приключившуюся когда-то в городе Стамбуле, в русском бандитском районе под названием Ак-Сарай.

Случилось это на переломе веков, в лихие девяностые, когда развалилась Великая Империя и бывшие ее граждане устремились за рубежи на просторы необъятного капиталистического рынка. Назывались тогда эти граждане «челноками» и было этих мелких торговцев в Стамбуле настолько много, что образовался там целый русскоговорящий район, где все было русское – от вывесок до борща в кафе.

Само собой разумеется, был этот район бандитским, было там небезопасно даже днем, а уж вечером – так куда там знаменитому Гарлему или Центральному парку! Кстати сказать, гулял он в Гарлеме вечером и ничего там с ним не произошло, а вот в Ак-Сарае произошло.

Помнится, шел он тогда по улице, которую по невежеству своему они (он и работавшие тогда с ним друзья-синхронисты) называли Нижней, так как турецкое ее название за все время жизни в Стамбуле (года три с перерывами) так и не удосужились прочитать. Нижняя улица была узкой и совсем без тротуаров, поэтому идти по ней было непросто – все время приходилось увертываться то от машин, то от встречных прохожих.

И в тот раз тоже увернулся он от грозящего его раздавить огромного туристского автобуса и попал прямо в объятия встречного прохожего, который его в буквальном смысле этого слова обнял и даже потом по плечу похлопал и сказал что-то вроде «Окей». Он тоже в долгу не остался – прохожего поблагодарил  и только потом, уже в гостинице обнаружил, что вытащил у него прохожий из внутреннего кармана красивый израильский бумажник, денег в котором, правда, было немного, зато был там заграничный паспорт, выданный его новой родиной. 

Вспомнил он и всякие забавные эпизоды связанные с этим случаем. Сначала пошел он в полицию – сказали местные, что надо обязательно подать заявление о краже. В полиции вежливый молодой полицейский превосходно говоривший по-английски никак не мог взять в толк, из какой страны он свалился на его голову со своим заявлением. Состоялся тогда у них такой приблизительно диалог:

- Испания? – спрашивал полицейский.
- Нет, Украина, - отвечал он.
- Фамилия Мирамар? – спрашивал полицейский.
- Да, - отвечал он.
- Испания?   – опять спрашивал полицейский
- Украина, - опять отвечал он.
 и так продолжалось у них довольно долго.

В конце концов выдали ему в полиции справку на турецком, в которой он, естественно, ничего не понимал, и сказали, что с этой справкой следует ему обратиться в свое консульство и там дадут новый паспорт. Он обрадовался, но оказалось – рано, потому что, где находится его консульство, никто не знал.  

Через знакомых работавших с ними турецких звукотехников удалось, правда, не скоро, но все же найти адрес украинского консульства, и вооруженный запиской с адресом сел он в турецкое такси, чтобы ехать за новым паспортом. Однако далеко не уехал, точнее, уехал далеко, но не туда, куда надо, потому что шофер такси, которому он показал записку с адресом, оказался неграмотным ( как выяснилось, далеко не редкость среди стамбульских таксистов).

Когда недостаточная осведомленность таксиста, наконец, обнаружилась, проехали они уже довольно много и пришлось заплатить. Пришлось заплатить и другому таксисту, который его в консульство все-таки привез, так что встреча с консулом обошлась ему дорого.

Консульство его новой родины находилось на втором этаже обычного жилого дома в «спальном» районе Стамбула и консул, в соответствии с районом, тоже оказался уютным толстячком совсем не официального вида. Визиту соотечественника он явно обрадовался, угощал чаем, показал, где находится срочное фото, и, когда он сфотографировался, выдал ему временное удостоверение «взамен утраченного», на основании которого должны были ему дома выдать новый паспорт.

Пожимая ему на прощанье руку, симпатяга-консул сказал, что подобных дел у него много, что, собственно, он здесь только тем и занимается, что новые документы выдает.
- Бандитов много, - немного, на его взгляд, нелогично резюмировал консул на прощанье.

Дома, действительно, выдали ему новый заграничный паспорт, несколько, правда, промурыжив. Вот тогда, когда его мурыжили, и объяснили ему логику консульского резюме. Оказывается, наши бандиты в Стамбуле делали себе таким образом новые документы.

Эту историю и рассказал он друзьям, когда собрались они следующим вечером в ресторане «Легрос», чтобы отметить их с Шитовым возвращение из Дикой Африки. Ресторан «Легрос» ничем особенно не отличался – нашли они его как-то случайно и стали туда ходить, сами не зная почему. Правда, Зорин утверждал, что нашел объяснение своей приверженности этому ресторану – удобно ему там было, оказывается, поправлять шляпу перед выходом на улицу.

Дело было в том, что ресторан был назван в честь художника Легроса, и темные, и маловразумительные репродукции его картин были развешаны под стеклом по стенам, и Зорин любил, глядясь в них, поправлять шляпу, считая это несомненным достоинством ресторана. Остальные с ним не спорили, так как других достоинств пока не находили.

Историю с кражей паспорта его друзья сначала приняли как-то вяло.
- Ну и что ты предлагаешь? – уточнил Шитов, - Сказать, что у тебя украли здесь паспорт?   
- Лучше сказать, что потерял, - посоветовал мудрый дипломат Вова Зорин, - Но ты смотри, -предупредил он, - украинский консул в России это совсем не то, что украинский консул в Стамбуле, и полиция тоже здесь другая.
- Так что? – спросил он, - Не подходит мой сценарий?
- Почему же, - ответил Зорин, - идея мне нравится, надо только детали хорошо продумать.
- Детали надо продумать обязательно, - с энтузиазмом подхватил Шитов, - как же без деталей – грибочки взять или лучше икры по две порции?

Однако к его плану они тем вечером все же вернулись, а позднее его и в жизнь воплотили. Украинский консул, в полном соответствии с предсказанием Горина оказался совсем не похожим на своего стамбульского коллегу – стервецом оказался консул и в милиции его чуть не посадили за решетку, тоже в полном соответствии с предсказанием

Но все это выяснилось потом, а тогда, в ресторане они попытались определить его дальнейшую судьбу, выпили по этому случаю много, но ничего толком так и не решили, а на следующее утро, когда мучился он позабытым уже русским похмельем и пил, как не в себя, за завтраком апельсиновый сок, подсел к нему за столик, вежливо спросив разрешения, вежливый человек средних лет и сказал:
- Господин Мирамар? Можно я составлю вам компанию?
Человек этот был настолько похож на Соломона Маркиша ,что ему сразу стало как-то не по себе.

«Ну вот, сейчас он скажет: Позвольте представиться – Соломон Маркиш, адвокатская контора «Маркиш, Маркиш и Питкин (Претория)», - показалось ему на мгновение, показалось, что опять повторится весь этот ужас – кровавое пятно на белоснежной куртке Чакры; оцепенение и страх, когда лежал он возле стола рядом с убитым Маркишем (Который сейчас сидит напротив?!); беспомощность и бессильная злоба, когда бегал он по роскошному тропическому парку, не зная, что делать и к кому бросаться за помощью.

«Остановись! – одернул он себя, - Умерь свое воображение – это все с похмелья, не может он быть Маркишем, Маркиша убили, и вообще, тут тебе не Африка», - и посмотрел в окно ресторана. За окном была действительно далеко не Африка, за окном была такая отвратительная московская весеннее-зимняя погода, что, казалось, Африки вообще нет и не может быть на Земле, а есть только этот грязно-желтый снег на крышах домов напротив, бледно-синяя слякоть на дороге, разбрызгивающие эту слякоть грязные машины, мрачные, одетые в черно-серое прохожие – утренняя Россия, просыпающаяся навстречу очередному безнадежному и мрачному дню, тяжелому похмелью и хамству, унизительной погоне за деньгами.     

Подумав о всеобщем и неизбывном российском похмелье, он вспомнил о похмелье собственном, во рту внезапно пересохло, он схватил стакан с апельсиновым соком и стал жадно пить. И тут проявил себя Маркиш, сразу сказав, что он не Маркиш.

- Позвольте представиться, - церемонно произнес он с мягким и правильным петербургским выговором так не похожем на плебейскую скороговорку столицы, - Маркс, - сделал паузу, давая возможность собеседнику мобилизовать ассоциации, и продолжил, - Иван Александрович Маркс, адвокат, - опять сделал паузу и закончил, - у меня к вам дело, Хуан Эдуардович.

- Что за дело? – спросил он, с трудом шевеля неповинующимися, пересохшими губами, уже поняв, что дело связано опять с холдингом «ЭСКО» и заранее призвав себя к собранности.
«Не дай им опять втянуть себя в их дела», - мысленно приказал он себе, а Иван Александрович Маркс, между тем, ответил:
- Дело с Нукеровской премией связано.
- Так ее же не мне дали, - удивился он, - а феминистке какой-то, чем я могу заинтересовать Комитет?
- Я, видимо, неточно выразился, - продолжил Маркс, - не с премией, а с Комитетом по Нукеровским премиям, - мы представляем их интересы, и свой иск к холдингу «ЭСКО» они не забрали. Они по-прежнему намерены подать в суд на холдинг за присвоение авторства ваших произведений.
- А в какой суд? – опять перебил он адвоката.
- Международный арбитраж в Женеве, - ответил юрист и наконец закончил фразу, - Мне нужно получить вашу подпись на соответствующих документах, - Он открыл черную элегантную папку с золотой монограммой ММП и стал доставать бумаги, а на него снова нахлынули жуткие воспоминания.

Этот Маркс, конечно, был похож на покойного Соломона Маркиша, но только похож, не более того. Сейчас, когда он к нему лучше присмотрелся, стало видно, что это, несомненно, другой человек: и моложе Маркиша, и бледный по северному, а не загорелый плейбой, как Маркиш. В общем, не был похож Иван Маркс на дона Вито Корлеоне в исполнении Марлона Брандо, а был он похож на типичного советского (то есть теперь русского) юриста не из пижонов всем: и пиджачком скромным цвета серого маренго и галстуком явно не от Диора, ничем, кроме черт лица не был похож русский юрист Иван Маркс из Санкт-Петербурга (как  позже выяснилось) на пожилого южноафриканского плейбоя Соломона Маркиша, а вот папка с монограммой ММП была точно такой же, как в Африке, и когда Маркс сказал, что им нужно получить его подпись, опять впал он в это состояние повторяющейся реальности и опять ему привиделось, что он на берегу Индийского океана, в ресторане военной гостиницы и вот-вот, после этих слов про подпись раздастся выстрел наемного убийцы.
Однако выстрел не прозвучал, вокруг шумел ресторан гостиницы «Хилтон», за окном была мрачная зимняя реальность столицы Великой Северной Империи и постепенно повторная африканская реальность исчезла и он спокойно уже сообщил адвокату:
- Я, конечно, подпишу, что надо, но в меня уже стреляли из-за этого, не хотелось бы, знаете, чтоб еще… - он не закончил фразу и наконец спросил о том, о чем давно собирался спросить, - А вы какую фирму представляете, не «Маркиш и Питкин»? Папка у вас больно знакомая. 
- Маркиш, Маркиш и Питкин, - несколько удивился адвокат, - Разве я не сказал?
- Нет, - подтвердил он, - не сказали.
- Извините, ради бога, - засуетился Маркс, - Москва на меня плохо действует, а тут еще вчера эта корпоративная вечеринка, как их теперь называют на американский манер.

Он внимательнее присмотрелся к собеседнику и сразу же заметил у него признаки жестокого русского похмелья, такого же сурового, наверно, как у него, правда, руки у Маркса не дрожали.
- Это все московское хлебосольство, - продолжал между тем адвокат, - у нас в Питере так не принято, у нас не заставляют человека пить, если он не хочет (Так выяснилось, что Маркс петербуржец). Не люблю я столицу, - добавил он, - А вы?
- Я редко на родине бываю, - сказал он, - все больше в южных странах.
- Завидую, - сказал Маркс, - а то холод этот, - и добавил полувопросительно, - Пойду-ка я себе тоже апельсинового сока возьму.

Немного взбодрившись после выпитого залпом у стойки стакана сока, со вторым в руке вернулся адвокат к столику и хотел сразу приступить к делу, передать документы ему для подписи, но он ему не дал.
- Скажите, а вы Соломону Маркишу не родственник? – спросил он.
- Вроде родственник, - подтвердил адвокат, - дальний, как говорится, седьмая вода на киселе. Я слышал, погиб он где-то в какой-то африканской стране, - и добавил свой комментарий, - Там в Африке, говорят, убить, что раз плюнуть – дикари в общем.
- Киллер русский был, - сказал он, - тот, что Маркиша застрелил.
- Да..., протянул адвокат без особого интереса и стал перебирать бумаги, вытащенные из элегантной папки, нашел нужную и протянул ему, - Вот здесь и вот здесь подпишите.

Он взял листки и, не читая, подписал – давно он убедился, что читать ему юридические и всякие прочие официальные бумаги бессмысленно – все равно ничего не поймет – и вернул Марксу. Тот посмотрел на подписи, сказал «Спасибо» и стал засовывать листки, лежавшие на столе (Зачем он их вытаскивал?) обратно в свою элегантную папку.

Некоторое время они посидели молча, прихлебывая апельсиновый сок, потом адвокат сказал:
- Я думаю, мы выиграем дело. У нас все доказательства плагиата. Холдинг должен будет заплатить большие деньги в качестве компенсации, - при слове «деньги» глаза адвоката загорелись – любил, видно деньги, юрист Иван Маркс. – Я тут рисерч проводил по вашему делу, - продолжал он – он так и сказал «рисерч», не «материалы изучал», не «готовился», а «рисерч проводил» - и понял, что дело верное – Загоскин двух слов связать не в состоянии, не то, что роман написать.
- А вы его, то есть мои романы читали? – спросил он.
- Не успел еще, - признался адвокат, но тут же поправил себя, - да их и читать не надо – все и так ясно. Зачем читать ваши романы? – повторил он.- Суд назначит экспертизу – вы и Загоскин в присутствии свидетелей напишете по страничке на заданную тему, и все всем станет ясно. Зачем читать ваши романы? – еще раз сказал он, встал и стал прощаться. Договорились, что он напишет ему о развитии событий в Москву на адрес Шитова.

- Я еще не знаю, когда домой попаду, но думаю, что надолго тут не задержусь – мне только паспорт переоформить надо, - сказал он адвокату на прощанье, в который уже раз в своей жизни нарушая мудрую заповедь, гласящую, что не надо раньше времени говорить «Гоп!».

Они долго с Зориным и Шитовым выбирали, в какое отделение идти заявлять о потере паспорта, много было в связи с этим выпито, и наконец решили в одно из центральных, что возле МИДа на Новом Арбате.

- Там для ментов это дело привычное, - в один голос заявили дипломат Зорин и диверсант Шитов, - в этом районе много чего теряют.
Логика их рассуждений так и осталась для него тайной, но он покорился, так как, с одной стороны, один – дипломат, а второй – разведчик и, к тому же, оба – коренные москвичи, а с другой, - какая разница, в какое отделение идти?

Отделение милиции № 13 – это сразу ему показалось зловещим предзнаменованием – находилось в полуподвале между двумя средоточиями порока: эскорт-агенством «Леда» и залом игровых автоматов.

Когда он по узенькой лестнице спустился к окошечку дежурного и попросился написать заявление о пропаже паспорта, дежурный – молоденький прапорщик с лицом умудренного проказами барина хитрюги-лакея в отделение его не пустил, сказав, что для того, чтобы проникнуть в отделение и написать заявление, нужно предъявить паспорт или другое удостоверение личности.

Единственным документом, удостоверявшим его личность, было удостоверение иностранного военного специалиста, выданное властями той страны, откуда он приехал, и написанное на португальском.

Юный прапорщик удостоверение взял брезгливо, двумя пальцами, будто опасаясь подцепить какую-нибудь африканскую заразу, бери-бери какую-нибудь, хотя, судя по тому, как он разглядывал удостоверение с разных сторон, едва ли он понимал, что оно имеет отношение к Африке. Наконец, найдя, очевидно, подходящее для чтения положение, он поделился прочитанной информацией:
- Ян – фамилия? Иностранец что ли?
- Нет, фамилия Мирамар, Хуан Мирамар, - ответил он, поняв, что тот читает его имя Хуан, как Ян, - я подданный соседней губернии, - он назвал свою родную губернию.
- Так разве ж это хохляцкая мова?! – усомнился дежурный, глядя на удостоверение, - Я ваш язык понимаю – тот же русский, только смешной такой, все слова неправильные.
- Это не украинский, - сказал он, - это португальский.
- Португальский, - задумался страж, - так вы португалец?
- Нет, - усмехнулся он, - я русский, просто фамилия у меня испанская – Мирамар.
- Ага.., - задумчиво почесал в затылке дежурный, - Так идите, - он показал на дверь, ведущую в сакральные глубины учреждения, - кабинет 13 (Опять 13! – ужаснулся он), капитан Косенко.
И он пошел, с улыбкой вспоминая турецкого полицейского, который тоже не мог понять, как это - Мирамар и не испанец.

Капитан Косенко оказался поразительно похожим на милиционера с плаката «Моя милиция меня бережет» - красивый, мужественный, аккуратно подстриженный, в идеально сидящем и очень ему к лицу мундире. Казалось, откроет он сейчас свой мужественный рот с белыми и ровными, как на подбор, зубами  и произнесет что-нибудь вроде «Чем могу быть полезен?»

Увы, жизнь далека от идеала. Капитан Косенко открыл мужественный, правда, рот, но с кривыми и гнилыми зубами и хрипло прокаркал, заполнив комнату перегаром  и сборным запахом завтрака:
- Ну? Чего тебе?
- Я хочу написать заявление о пропаже паспорта, - робко сообщил он.
- А … каркнул Косенко хриплым голосом, а потом вдруг взвизгнул фальцетом, - А для чего тебе?

Резкое изменение тональности и тембра в голосе мужественного капитана его не удивило – был у него приятель Саня Майборода, у которого с похмелья происходили с голосом подобные вещи – он то хрипел, как удавленник, то «пускал петуха», а вот вопрос капитана его озадачил.
- То есть как «для чего»? – удивленно спросил он.
- Ну для чего новый паспорт получить хочешь – может судимость у тебя или кредитов по старому набрал? По разным причинам люди паспорта теряют, - уточнил капитан Косенко, для разнообразия без резких перепадов тембра.
- Я так просто, - еще более робко сказал он.
- Так просто даже кошки не родятся, - явил идеальный милиционер жизненную мудрость, - платить придется.
- Это само собой, - поддакнул он – был он готов к расходам заранее и друзья предупреждали – Сколько?
- Посмотрим, - сказал капитан, - Давай бумаги.                     
- Какие бумаги? – не понял он, - Я заявление хочу написать об утере паспорта.
- Ну и ну, - покачал головой капитан, изумившись тупости просителя, и спросил, - а от кого заявление?
- От меня, - продолжал он настаивать на своей версии, в Турции ведь все именно так и было, - Я такой-то заявляю о пропаже загранпаспорта, я даже номер записал когда-то на всякий случай. В чем дело, не понимаю?
- А в том дело, - просветил его капитан, - что я тебя не знаю и ты должен свою личность удостоверить.
А, это, - обрадовался он и протянул капитану свое африканское удостоверение.
- Сойдет, - сказал капитан, - только перевод надо. Тут переводческая контора недалеко – у них переведешь, заверишь и сразу ко мне.
- А без этого никак нельзя? – нерешительно спросил он, - Я заплачу.
- Заплатишь, заплатишь, - согласился капитан, - но перевод все равно надо. И сегодня не приходи. Завтра с утра прямо, а сегодня у меня другие дела, - и он подмигнул, намекая на что-то, хотя на что намекал плакатный капитан, так и осталось для него тайной.

Переводческая контора тоже располагалась в полуподвале, называлась «Улет-перевод» и переводили там, как гласило объявление, со всех европейских и восточных языков.

Он толкнул неподатливую дверь и сразу оказался перед конторкой, за которой сидела стандартно сексапильная брюнетка со злым лицом. За спиной брюнетки висела реклама, изображающая ту же брюнетку, но с приклеенной улыбкой и с надписью на груди «Улет-перевод»

- Улет перевод, - сказала живая брюнетка, приклеив улыбку, когда он открыл дверь, - переводим со всех языков. Чем мы можем быть полезны?
- Вот, надо перевести и нотариально заверить, - он протянул брюнетке удостоверение. Та взяла маленькую книжечку двумя пальцами, напомнив ему дежурного из отделения, где он только что был, и едва взглянув на нее, спросила:
- Это на каком же языке?
- На португальском, - ответил он. 
- Посмотрим, что можно сделать, - задумчиво сказала брюнетка и, очевидно, нажала кнопку вызова, потому что в прихожей (приемной?) возник взлохмаченный юноша с рассеянным взглядом.
- Как у нас с португальским?  - спросила брюнетка.
- С португальским хорошо, - пошутил юноша, - без португальского плохо. Гарсия опять в больнице.
- К сожалению, - развела руками брюнетка, - форс-мажорные обстоятельства – переводчик с португальского болен, - и протянула ему назад его книжечку.

Он взял ее и, пожалуй, впервые за все время, что был ее владельцем (носителем?), прочитал то, что было в ней написано и при этом все понял, несмотря на португальский.
- Я сам переведу, - сказал он брюнетке, - тут нет ничего сложного: фамилия, должность – военный советник, выдано министерством обороны и все.
- Так нельзя, - сурово сказала брюнетка, - Вы же не переводчик, - и добавила назидательно, - Всем должны заниматься профессионалы.
- Что же делать? – он растерянно вертел в руках удостоверение, - тут дела-то на пять минут. Брюнетка молча качала головой и он собрался уже покинуть «Улет-перевод», как вдруг вмешался взлохмаченный юноша.
Дайте-ка, - он протянул руку за удостоверением, - Я переведу, - и поспешно добавил, - но придется заплатить.
- Само собой, - заверил он и они пошли в соседнюю комнату, где стояли столы с компьютерами и сидели, очевидно, переводчики, переводящие со всех языков, кроме португальского.
- Ну диктуйте, - сказал юноша, сев за компьютер.

Через полчаса, заплатив  взлохмаченному юноше за сообразительность и агентству за перевод, он был готов к дальнейшим действиям, но капитан Косенко не принимал и потому делать было, вроде как, и нечего. Он побрел по неуютному и грязному после зимы Калининскому, смотрел на неуместно роскошные на унылом серо-черном фоне витрины, на злых прохожих и рассеянно, как жвачку, пережевывал привычные мысли: «Что делать дальше?», «Куда податься на малой родине?», ответов на эти вечные свои вопросы не находил и от того было на душе тошно.     

Дальнейшие его страдания на тернистом пути обретения нового заграничного паспорта достойны отдельной саги, но саг этих про страдания русских людей от бюрократов написано столько, что куда там скандинавам, поэтому не буду утомлять читателя еще одной, скажу только еще раз, что прав был Зорин и сволочами оказались и плакатный капитан Косенко, и украинский консул, фамилия которого читателю ничего не скажет, но новый загранпаспорт «взамен утраченного» малоизвестный писатель Мирамар все же получил, а буквально на следующий после этого события день позвонил ему Шитов и с ходу поинтересовался:
- Ты старый паспорт не выкинул?
- Да нет, - ответил он, - валяется в чемодане.
- Ну вот и хорошо, - сказал Шитов, - бери его, завтра с утра я за тобой заеду. Надо полететь обратно к этому, который на Лимпопо гуляет…
- Гиппопо? – решил уточнить он.
- Какой гиппопо? – удивился Шитов, - Причем здесь гиппопо?   К полковнику Филину полетишь..
 
11. НА МУТНО-ЗЕЛЕНОЙ РЕКЕ ЛИМПОПО

Затаив дыхание, он следил за белой цаплей. Цапля была некрупная, ослепительно белая и такая изящная и грациозная, что просто глаз не оторвать. Слово «элегантная» само напрашивалось.
«Вот такой в нашем представлении и настоящий элегантный человек, - думал он, - какая-нибудь пожилая седая аристократка, от одного взмаха ресниц которой слуги начинают бегать «на цирлах»; господин в усах и с тростью, похожий на наш детский идеал настоящего джентльмена; вот эта цапля, в которой нет ничего лишнего – ни убавить, ни прибавить, или Филин, - вдруг подумал он, - или Филин под обстрелом, на линии огня: спокойный без рисовки, щедро раздающий это спокойствие окружающим, ему и другим солдатам Императорской армии.

Только Филин и цапля, - продолжал он думать, - настоящие, остальные – это только наше представление об идеальном, которого нет и не может быть. Кстати, где Филин? – забеспокоился он.

Он со своим стрелковым взводом лежал сейчас в засаде в кустах у переправы и ждал Филина, который должен был принести из штаба приказ о форсировании переправы, возле которой они сейчас лежали.

Переправа  была понтонная и на карте называлась странным, не похожим на местное словом «Коска». Переправа была через реку Лимпопо, которая совсем не была здесь «мутно-зеленой», а была светлым широким потоком с сильным течением и водоворотами возле понтона.

«Водоворотов надо опасаться, - подумал он, - если вплавь форсировать придется», - и спросил сержанта Каудо, - Солдаты плавать умеют?
- Nâo, tenente, - ответил сержант.  

Говорили они по-португальски, точнее, на местном диалекте португальского, который ему пришлось волей-неволей освоить, а «tenente» означало лейтенант, звание, которое уже год как ему присвоили в Армии Императора Обамы.

«На малой родине меня наверняка теперь в тюрьму посадят, - иногда задумывался он о своей новой ситуации, - я теперь «военнослужащий армии иностранного государства», то бишь наемник – лет десять, наверное, дадут, а то и пожизненное, то-то мой посол расстроится: Кого хотел водкой с салом угостить?! И паспорт новый с такими муками непонятно зачем добывал», - он вспоминал свои хлопоты в столице Северной Империи и усмехался.     

Над рекой, понтонным мостом и укрытием, где они лежали, пронеслось звено штурмовиков, по-видимому, правительственных – остатки слабеющей на глазах военной мощи Иосифа Карловича. Никакого вреда ни им, ни переправе самолеты не причинили и не хотели причинить – у них были цели посерьезнее, где-то далеко за рекой, но солдаты плотнее вжались в землю и с опаской поглядывали на небо, пока не утих свистящий рокот двигателей; он и сам с трудом подавил иррациональный ужас, охвативший его от самолетного гула. Человек, однажды переживший авианалет, не избавится от этого ужаса никогда, а он пережил налет дважды – в Сирии и Ливане, правда, было это очень давно. 

Вспомнилось ему сейчас почему-то, как пролетали вот так же на бреющем полете штурмовики над ним и его солдатами в далекой и не существующей уже больше Северной Империи. Было это на маневрах Юго-Западного округа и цели у самолетов тогда тоже были далекие, но новобранцы-башкиры в ужасе выскакивали из окопов и бежали вслед за самолетами. Сам он, правда, не бежал, но только потому, что был сильно нетрезв.

«Миражи» Иосифа Карловича пробудили в нем и другое воспоминание. Вспомнил, как отдыхал он когда-то на эстонском курорте Пярну, и над пляжем проносились МИГи эскадрильи полковника Джохара Дудаева. Кто тогда мог подумать, что Дудаев возглавит Чеченский мятеж, а Эстония станет независимой?!

«Несколько раз в своей жизни становился я свидетелем и участником  развала разных государств, в Ливане, в Северной Империи, - подумал он, - поэтому логика какая-то должна быть в том, что теперь я участвую в восстановлении этой «черной империи», хотя участвую невольно и имперскую идеологию не разделяю», - императора Обаму, за которого он сейчас воевал, он никогда не видел и желания познакомиться с ним не испытывал.

«Где же все-таки Филин, - опять забеспокоился он и как раз в этот момент в кустах позади него послышался шелест, взлетела прятавшаяся в камышах цапля – на этот раз черная, охрана понтона дала наугад очередь по прибрежным кустам (Едва ли они подозревали, что там скрывается его взвод, скорее, стреляли просто так, на всякий случай) и позади него возник Филин.

- Скучал, Иоанн? - шепотом поинтересовался он и, не ожидая его ответа, продолжил, - Развлечения не будет, штурм понтона отменяется, форсировать реку будут в другом месте, без нашей помощи. Приказ отходить на базу.

«Приказ есть приказ, - привычно подумал он, - отходить, так отходить», - это становилось его жизненным принципом, как только он оказывался в армии, впадал он тогда в состояние приятной безответственности: думать не надо – за тебя думает командование. В таком состоянии находился он с того памятного дня в столице Северной Империи, когда позвонил ему Шитов и сказал:
- Завтра летишь в Африку, на речку эту – Как ее? – Лимпопо.
- Где гуляет гиппопо? – уточнил он.
- При чем здесь гиппопо? – рассердился Шитов, - полковник Филин там гуляет и тебя ждет.

Шитов позвонил тогда рано утром   и с ходу поинтересовался:
- Ты старый паспорт не выкинул?
- Да нет, - ответил он, - валяется в чемодане.
- Ну вот и хорошо, - сказал Шитов, - бери его, завтра с утра я за тобой заеду. Надо полететь обратно к этому, который на Лимпопо гуляет…
- Гиппопо? – решил уточнить он.
- Какой гиппопо? – удивился Шитов, - Причем здесь гиппопо?   К полковнику Филину полетишь.. 
- А что там такое срочное? – спросил он, - Случилось что?
- Типа того, - ответил Шитов, - в плену Юра у Иосифа Карловича – выручать надо.

Он, конечно, расстроился. Скучал он по Филину, волновался, как он там – война все-таки и не просто война, а худшая из войн – гражданская. В то же время он не мог себе представить, чем он может быть там Филину полезен: переводчик незаметный – ни умений особых, ни влияния. 

- Вот этим и можешь быть полезен – незаметностью, - ответил Шитов, когда он поведал о своих сомнениях, - мне туда соваться нельзя – знают меня там, да и вообще, с моей славянской рожей … а ты вполне подойдешь с внешностью своей нейтральной, типа европейской, языками опять же владеешь – тоже не помешает.
- Но как я смогу помочь? – продолжал сомневаться он. – Что я сделать там смогу? Передачи Филину носить?
- Передачи носить тоже дело хорошее, - усмехнулся Шитов, - но мы тебе другую работенку подкинем – будешь типа связного. Юру так или иначе отбивать надо. В Императорской армии готовы дать людей, но сначала разведать надо, как там и что. Вот ты и поедешь, разведаешь…
- А в каком качестве? – все еще не был он уверен в целесообразности этой поездки, - Кем я там буду, кого буду изображать?
- Никого изображать не надо, - уверенно заявил Шитов, - поедешь таким, как ты есть, переводчиком. Пропал, мол, твой шеф полковник Филин, а акт подписывать надо, деньги, мол, тебе иначе не заплатят. Кто, кроме Филина, акт о выполнении твоего контракта может подписать? Никто. Вот и приехал типа на свой страх и риск о судьбе начальства узнавать, подпись добывать.
- Не поверят, - усомнился он.
-А нам и не надо, - отрезал Шитов, - главное, держись своей истории и все будет, как в аптеке.
- То есть как? – изумился он неожиданной метафоре.
- Типа того, что все будет точно так, как мы с тобой отмеряем, - разъяснил метафору Шитов.
И отмеряли…

Он прилетел в столицу в полупустом аэрофлотовском Боинге. Стояла удушливая жара, раскаленный воздух висел над домами плотными слоями, переливаясь на солнце радужными красками. Такое он видел только здесь, в столице, нигде такого больше не видел, чтобы среди яркого дня, без всякого дождя над городом висело и переливалось множество радуг.

Успел он уже забыть и местную жару и эту неожиданную и, надо сказать, невеселую феерию, поэтому сел в такси немного оглушенный впечатлениями и приемом на границе. Выездной отметки в паспорте у него не было. Он сказал об этом Шитову, но тот посоветовал «не брать в голову», сказать, что была эвакуация и его вместе с другими иностранцами вывезли на русском военном самолете.

Когда он прилетел, то думал, что пограничники будут его расспрашивать: Когда? На каком самолете? Но толстощекий пограничник-банту только хрипло буркнул «Окей» и шлепнул ему в паспорт вычурную печать с серпом и молотом, заменявшую в правление Иосифа Карловича въездную визу.

Зато когда он вышел из аэропорта со своим видавшим виды чемоданом, к нему сразу подошли двое, представились офицерами службы государственной безопасности, спросили о цели приезда и поинтересовались, куда он направляется.

Он сокращенно изложил Шитовскую легенду и сказал, что направляется в гостиницу «Сантана», где жил уже раньше. Гебисты ответом удовлетворились, один из них дал свою визитку: Звоните, если что - Капитан Америго Окенго, – и оставили его в покое. Правда, за его такси поехал черный «седан», надо понимать, гебистский.

В такси он молчал, справляясь с нахлынувшими сразу первыми впечатлениями вперемешку с воспоминаниями. Глядя на феерию разноцветного тумана в перспективе широкого проспекта, он вспомнил свою встречу с Филиным в мечети Али и первое столкновение с «хранителями». Вспомнились глухие выстрелы в джунглях, зарывающиеся в мокрый песок пули, запах пороха и странный этот аромат дешевого одеколона.

Скоро показалась серая громада мечети и он напомнил себе, что здесь у него явка вечером. Потом машина подъехала к гостинице и встретил его все тот же улыбающийся и тараторящий без умолку портье Жуан и номер у него оказался, если не тот же, то точная его копия, и выходил его балкон на ту же улицу, и приветствовал он мысленно сидевших на крыше собора немногих грифов (большинство уже улетело завтракать на свалку) как старых своих знакомых.

Портье Жуан сказал, что в городе довольно спокойно. После июньского расстрела крупных буржуа, отказавшихся передать свои богатства революции, и небольшого погрома китайских лавок в августе ничего существенного в столице не произошло, жизнь текла в своем медленном и размеренном африканском ритме, а власть рабочих и крестьян пока себя ничем больше не проявила, кроме постоянного дефицита всего и везде.

- Чего еще можно ждать от коммунистов?! – тоскливо резюмировал он, когда в ресторане, куда он выбрался перекусить, вместо изобильных ранее буржуазных деликатесов предложили ему на выбор сосиски с тушеной морковью или те же сосиски с перловой кашей.

После скудного социалистического завтрака он вышел в город посмотреть, как и что, и покрутиться возле мечети Али. Город находился на осадном положении: витрины магазинов были забиты досками; огромные стеклянные окна банка Барклай напротив гостиницы были доверху заложены мешками с песком; по улицам ходили парами и ездили на джипах вооруженные до зубов патрули. Жуан сказал, что наступления императорских войск ждут со дня на день и ждут с радостью – режим Иосифа Карловича не пришелся населению по душе, особенно, горожанам, и особенно после расстрелов и погромов. Императорскую армию встретят как освободителей, - говорил Жуан, - они и так уже здесь хозяева по ночам, - добавил он, понизив голос, - комми только днем власть, а ночью воины Обамы.

«Для меня это хорошо, - думал он, подходя к мечети Али и стараясь отогнать навязчивые воспоминания о том, как встретился он здесь с Филиным и товарищем Лоренсу, - Сплошное дежавю  какое-то».

Он вошел в огромный, с высоченным потолком и стрельчатыми окнами зал мечети – там было прохладно и почти безлюдно – сел на пол, скрестив ноги, и подумал сначала, что это правильно было, если за ним следят, зайти заранее в мечеть, могут подумать, что он мусульманин и то, что он заходит в мечеть, естественно, но потом атмосфера тишины и покоя, царящая в мечети, стала действовать на него, и он принялся гадать, почему это так, и не мусульманин ли он на самом деле по линии испанских предков, ведь в Испании мавры изрядно нашалили. Христианские церкви, особенно, православные ему не нравились своей помпезностью, а часто и аляповатостью; как выигрывали по сравнению с ними мечети – строгие, пропорциональные, почти без украшений. Человек в мечети оказывался наедине с богом. Он в бога не верил, но аскетизм мечетей ему нравился.

Он еще раз окинул взглядом огромный зал и собрался уже встать и выйти, как вдруг один из сидевших недалеко от него – пожилой негр в круглой белой шапочке, прихрамывая, подошел к нему, опустился рядом на ковер и сказал на превосходном русском:
- Не поворачивайтесь. Слушайте. Полковник Филин находится в военной тюрьме за городом. Тюрьма называется Макади – в городе она хорошо известна, там расстрелы и пытки постоянно. Поезжайте в тюрьму, добивайтесь свидания с полковником. Свидания они дают в отдельном домике, за общей оградой. Из тюрьмы нам полковника не освободить, а из этого домика можно попробовать. Как только добьетесь свидания, сообщите повару в вашей гостинице по имени Акилино. Поторопитесь – расстрелы каждую ночь, - негр тяжело поднялся с ковра и пошел к выходу.

Скоро вышел из мечети и он. Слежки не было видно, должно быть, сочли его власти недостойным внимания. Он медленно пошел в сторону океана, размышляя о том, что сказал ему негр.
«Как добиться свидания? – ясно было, что без веской причины свидания ему не дадут. Единственное, что они с Шитовым придумали, это контракт. Мол, надо подписать у Филина контракт, иначе ему не заплатят за работу.
- Ты бедный переводчик, тебе надо кормить семью, - сказал Шитов.

«Было бы неплохо знакомого какого-нибудь найти, - думал он, - без этого переться в тюрьму бесполезно, еще сам туда угодишь».

Он шел по пологому спуску к океанской набережной и причалам и перебирал в памяти здешних своих знакомых, но никого подходящего не находил. Почти все его знакомые в этой стране были военными, причем большинство теперь либо сидело в тюрьмах, либо воевало против режима. Тех, кто перешел на сторону коммунистов, было мало и среди них знакомых у него, пожалуй, и не было.
«Хотя постой, - сказал он себе, - а Кабрал?»

По слухам, военный прокурор Амилькар Кабрал переметнулся на сторону коммунистов, говорили даже, что какие-то секретные документы новой власти передал, за что его приветили и повысили. Занимал он теперь какую-то высокую должность – какую, он не помнил, но помнил, что высокую.
- Пожалуй, это мой шанс, - сказал он вслух, спугнув устроившихся на парапете крупных чаек.

Он уже дошел до набережной, за ней открывался серо-голубоватый простор Индийского океана. Набережная становилась здесь тем, что англичане называют «beach  front» - сначала шла плитка тротуара и невысокий гранитный парапет, а за ними начиналась желто-коричневая бесконечность песчаных пляжей, которые сравнивали здесь с знаменитыми пляжами Рио.  

Вдоль набережной довольно густо росли веерные пальмы, которые почему-то называли здесь «пальмами путешественников». Под ними стояли каменные скамьи со стилизованным рельефным изображением льва в прыжке – гербом королевского рода Обама.

- Как же мне выйти на Кабрала? – гадал он, но ничего путного не приходило в голову, пока не решил он закурить, не полез в карман за сигаретами и не наткнулся на визитную карточку, оставшуюся после утренней встречи с местными гебистами.
    
 - Капитан Америго Окенго, - прочитал он, - Департамент государственной безопасности. Вот кто мне нужен, - осенило его,  - вот кто выведет меня на Амилькара Кабрала.

Он закурил и, прищурившись от рассеянного, но яркого света, окинул взглядом стальные валы, набегавшие на пляж, разноцветную дымку над ними.
«Докурю и пойду звонить. Попытка не пытка, как говорил товарищ Берия».

Сейчас на берегу реки Лимпопо, которая должна была быть мутно-зеленой, но была здесь прозрачной и быстрой, все эти события годичной давности уже выглядели далекой историей.

Он посмотрел на лежавшего рядом Филина – тот молча подмигнул ему – на черные лица своих солдат, на седоусого метиса сержанта Каудо и привычно подумал, что все это: то, что окружает его сейчас, и остальное происходящее с ним в этой стране  больше похоже на приключенческую литературу для старших школьников, чем на реальную жизнь и даже довольная сильная боль в ноге, которую он, похоже, вывихнул, прыгая вчера с вертолета, эту иллюзию не в состоянии разрушить.

Ну никак не может быть такого в жизни, чтобы он, немолодой уже русский писатель стал офицером Императорской армии в глубине Черной Африки, эта биография скорее подходила бы какому-нибудь англичанину или французу – у тех могилы авантюристов по всем странам раскиданы.

Не впервые захотелось ему крепко зажмуриться, чтобы потом открыть глаза и увидеть перед собой невеселую картинку родного города – серые дома, злобных торопливых прохожих, забитые машинами улицы, убедиться, что все происходящее с ним сейчас всего лишь сон.

Он зажмурился, но яркое африканское солнце проникало сквозь веки и перед глазами стояли радужные пятна – не надо было и глаза открывать, чтобы убедиться, что перед тобой яркий Юг, а не родные серенькие пейзажи. Однако глаза он все  же открыл и посмотрел на Филина. Тот опять ему подмигнул и прошептал, - Еще часок полежим, - надо было отсидеться в засаде еще около часа, пока охрана понтона не уйдет на сиесту – здесь этот обычай, привезенный колонизаторами-португальцами, соблюдался свято и с удовольствием: от полудня и до четырех никто не работал и не воевал.

- Еще час и отходим на базу, - сказал он по-португальски сержанту Каудо. Тот кивнул и передал приказ взводу по цепочке – солдаты стали устраиваться поудобнее, готовясь к часовому ожиданию.

Он еще раз взглянул на лежащего рядом с закрытыми глазами Филина, опустил голову на сгиб руки и стал дремать, в полудреме вспоминая эпопею освобождения Филина из тюрьмы Макади…

- Вы знакомы с генералом Кабралом? – удивленно спросил его по телефону капитан Америго.
- Знаком, - ответил он, - он допрашивал меня, когда моего начальника полковника Филина захватили коммунисты. Захватил его, между прочим, отряд, которым командовал ваш нынешний президент.
- Вот как? – воздержался от комментариев капитан, - Так вы хотите, чтобы генерал вас принял?
- Да, - ответил он, - по делу моего начальника полковника Филина, который сейчас, по слухам, в тюрьме. Я вам говорил в аэропорту – мне надо получить подпись полковника на акте приемки – иначе мне деньги не заплатят за работу.
- Бюрократы во всех странах одинаковы, - сочувственно похрюкал в трубку капитан Окенго, - Я попробую устроить вам прием у генерала, но ничего не обещаю. Завтра сообщу о результате.

После разговора с Окенго – звонил он из одного из многочисленных кафе на набережной – он сел за столик и неуверенно поинтересовался у официанта, есть ли кофе. После утренних сосисок был он готов ко всеобщему дефициту, но официант удивленно на него посмотрел и сказал, что, конечно, есть. Видимо, этот любимый африканцами напиток не смогли упразднить даже коммунисты.

Кофе оказался хороший – крепкий и вкусный. Глядя на переливающийся всеми цветами радуги океан, он стал пытаться разобраться в ситуации. 

«Эта идея с Кабралом неплоха, - рассуждал он,. Они сделали его уже генералом и, судя по тому, как уважительно говорил о нем Окенго, пост он занимает важный. В любом случае я запустил цепочку событий, а к чему это приведет, посмотрим. Непонятно только, - сомневался он, - надо ли сообщать что-либо повару в гостинице. Как его? Акела? Акила? Акилино, – вспомнил он, - Неизвестно, кто такой этот негр из мечети – утром никакой встречи в мечети не должно было быть – вечером у меня явка. Подошел, - возмущался он отсутствием у негра элементарных конспиративных навыков, - подошел и начал шептать. Ни тебе «Привет от Шитова», ни пароля какого, ничего. Откуда он взялся? Может, это провокатор гебешный. Не буду ничего говорить повару, - твердо решил он, - пойду вечером в мечеть, посмотрю, кто придет на явку».
Он допил кофе и пошел назад в гостиницу. Делать было нечего – оставалось ждать.
Вечером в условленное время в мечети никто не появился. Народу было мало, как и утром, время вечернего намаза уже прошло, и в мечети сидели и то ли дремали, то ли молились одни старики, но того негра в круглой шапочке, который подошел к нему утром, среди них не было.

Он посидел положенные четверть часа, следя за окружающими и перебирая в памяти события своего первого дня в столице: гебистов, встретивших его в аэропорту, рассказы Жуана о ситуации в городе, инструкции таинственного негра в шапочке, обещание капитана Окенги устроить встречу с Кабралом.
«Впрочем, - мысленно поправился он, - устроить встречу капитан не обещал, обещал только попробовать».
 
Все было смутно, все было неясно. Непонятно было, кто такой этот негр, состоится ли встреча с Кабралом и, если состоится, то что принесет ему.

В таком состоянии неопределенности вернулся он в гостиницу, пошел в ресторан, где предложили ему те же сосиски с морковью и он их съел, вернулся в номер, лег, не раздеваясь, и стал опять перебирать в уме возможные сценарии дальнейших событий, ничего нового в голову не приходило и скоро он заснул.

Разбудил его телефон. Спросонок он решил, что это звонит Шитов – он обещал позвонить «прямо в Африку» - и сказал по-русски «Слушаю», но трубка заговорила на ломаном английском. Звонил секретарь Главного военного прокурора генерала Кабрала, сообщил, что генерал примет его незамедлительно – за ним уже выслали машину.

«Всегда так, - сетовал он, лихорадочно собираясь: листки контрактов, заготовленные ведомством Шитова, паспорт, - планируешь, планируешь, а выходит совсем иначе»

«Хорошо, что повар тогда был на месте, в ресторане, уже домой собирался. Я его предупредил и он предупредил людей Обамы, а то неизвестно, как бы все обернулось, - он следил за огромным, в палец величиной богомолом, неторопливо поедающим гусеницу на каком-то африканском лопухе прямо у него под носом, потом посмотрел на солдат – похоже все, кроме сержанта Каудо, спали. Филин, казалось, тоже спал, но когда он посмотрел на него, тот опять подмигнул.

«Филина тогда освободили легко, без потерь, - вспоминал он те давние уже события, - солдаты за Иосифа Карловича явно воевать не хотели, сразу побросали оружие и отряд Армии Обамы увел его и Филина с территории тюрьмы. Их посадили тогда в джип и через полчаса они уже были в расположении Императорских войск. Правду говорил Жуан – войска императора действительно стояли тогда под самой столицей. Тогда все думали, что город вот- вот возьмут».
        
«Видимо и генерал Кабрал, - часто думал он, - разрешил свидание тоже потому, что отряды Императорских войск стояли на окраинах, надеялся, что Филин поможет ему в случае победы Обамы».

С тех пор ситуация изменилась – Иосифу Карловичу удалось получить помощь Кубы. Кастро прислал десантников, те высадились в столице и сразу же повели активные боевые действия. Армию императора отбросили вглубь страны. С тех пор война шла вяло, главным образом за контроль над дорогами и реками. Их дивизия пыталась отвоевать контроль над «мутно-зеленой рекой Лимпопо», которая совсем такой на самом деле не была.

- Пора, - прошептал Филин и тихо пополз назад.
- Tempo, - шепнул он сержанту и пополз за Филиным, за ним, понукаемые шипящими междометиями Каудо, поползли солдаты. Номинальным командиром взвода был он, tenente Miramar, но фактически командовал Филин, хотя в этой армии не было у него никакого звания или должности. Да и не могло быть.

- Я военный, - и связан присягой России. Я не могу менять армии как перчатки. – ответил Филин на предложение негра в белой шапочке, как выяснилось, дяди императора, вступить в армию Обамы в том же звании полковника.
- Понимаю, - склонил свою седую, будто посыпанную крупной солью голову негр – никак он не мог запомнить его фамилию – Ногатенга что ли?

Ему в конце концов присвоили звание лейтенанта и стал носить он их смешную форму с длинными шортами и гольфами, а Филин так и остался штатским консультантом.

Они выбрались из прибрежных зарослей на простор необъятной африканской саванны и пошли гуськом в высокой, по пояс траве. Впереди шел сержант Каудо, за ним Филин и солдаты, а он замыкал колонну – офицер Армии Императора Обамы tenente Miramar, бывший подданный Великой Северной Империи, русский писатель Хуан Эдуардович Мирамар.  

  
 
            
12. ДРУЗЬЯ И РУБЛИ

- Не имей сто рублей, а имей сто друзей, - заметил Филин, - а у тебя, выходит, теперь и то есть, и другое.
- Выходит, - вяло согласился он, - непонятно только, что с этими неожиданно свалившимися рублями делать. Здесь они мне ни к чему, да и вообще… - он не закончил фразу и опять стал рассеянно следить за струйками дождевой воды стекавшими по причудливым траекториям с разлапистых листьев банана, росшего у самой веранды их бунгало.

Филин тоже замолчал, молчал довольно долго, потом опять повторил то, что не раз говорил уже в этот день с разными вариациями:
- Домой тебе теперь надо.
- Нет у меня дома, - тоже не в первый раз ответил он.
- Заведи, - покачал головой Филин, - с такими деньгами можно завести.
- Можно, да не нужно, - сказал он и встал с шаткой табуретки, - и хватит об этом. Вон, Ногатенга шкандыбает. К нам, должно быть, - ему давно уже надоел этот бессмысленный разговор и он был рад появлению императорского дяди Ндолатонды, которого он за глаза по-прежнему называл почему-то Ногатенгой.
  
Ндолатонда быстро, насколько это было возможно при его хромоте, шел к их бунгало по посыпанной размокшим песком дорожке со стороны штаба. На плечах у него была почерневшая от дождя плащ-палатка, а голову он прикрывал от дождя красной пластмассовой папкой, хотя защита эта была скорее символической – муссонный дождь проникал даже сквозь одежду, казалось, пропитывая все окружающее холодной влагой.

Муссонные дожди шли здесь с ноября по февраль, несказанно удивляя пронизывающим гнилым холодком поздней осени наивных европейцев, не ожидавших такого в тропиках. 
«Я в третьем круге, где вечный дождь струится», - вспомнил он Данте, подошел к двери бунгало, открыл ее и стал на пороге, ожидая, когда Ндолатонда подойдет.

Их с Филиным бунгало стояло среди банановых деревьев и низкорослых бутылочных пальм на самом краю укрепленной деревни, где располагалась дивизия. Справа была большая хижина на сваях, в которой жили солдаты его взвода, а слева, за невысоким частоколом из бамбуковых стволов и сторожевой башней начиналась сплошная темно-зеленая масса джунглей. 

Миссионерская школа приучила Ндолатонду улыбаться при любых обстоятельствах, что, видимо, находилось в некотором противоречии с суровыми обычаями рода воинов Ндолатонда, поэтому улыбался он кривой улыбкой и как-то смущенно.

- Bom dia, - войдя в бунгало, Ндолатонда одарил их с Филиным своей кривой улыбкой, отдавая дань странным обычаям белых, посуровел и продолжил на русском, доставая из красной папки какие-то бумаги, - Приказ штаба вашему взводу, выступаете немедленно… - и забылись сразу, отошли на далекий план неожиданно свалившиеся ему на голову большие деньги, а сначала он даже растерялся немного, когда эту новость принес ему вместе с приветом от Шитова старый его знакомый, переводчик «хранителей» Леха. 

Когда Леха вдруг возник в проеме, заменявшем дверь в хижине, в которой размещался его взвод, он не сразу его узнал. Сильно изменился за эти два года («Два года уже прошло, ужас!» – изумился он) молоденький переводчик, который мечтал вернуться в Россию и издать самоучитель английского в ритмах «рэп». Исчез юношеский румянец, выражение глаз стало совсем другое – глядел он теперь настороженно и исподлобья, и через правую сторону лица замысловато извивался белым червячком шрам.

- Здравствуйте, Хуан Эдуардович! – сказал Леха с порога, - Я к вам от полковника Шитова.
- Здравствуйте, Леша, - ответил он, присматриваясь к вошедшему в зеленоватом сумраке хижины, окончательно узнал он его только, когда тот упомянул Шитова, - Ну как там наш бравый пенсионер?
- Анатолий Иванович главный военный советник в штабе императора, - видимо, немного обидевшись, что его любимого начальника ( Наверно, любимого – Шитова все любят) назвали пенсионером, сухо ответил переводчик Леха.
- А… - сказал он довольно равнодушно - он уже знал от Филина о высокой должности своего друга в Армии Обамы и, кроме того, было ему сейчас не до этого – один из солдат его взвода поранил ногу на марше, ничего никому не сказал и теперь, похоже, у него начиналась гангрена – когда пришел Леха, он как раз обсуждал состояние раненого с врачом-бельгийцем Тибо. 

- Надо его срочно в Лусака, в госпиталь, лейтенант, - сказал ему по-французски Тибо, кивнув на раненого солдата, - возможно, ногу придется  ампутировать.
- Вам виднее, тубиб, - ответил он на своем школьном французском, - я попробую попросить вертолет у полковника. - Арабским словом «тубиб» называли врачей во всей Африке, но Тибо оно почему-то не нравилось.
- Я врач, а не «тубиб», - проворчал он и пошел к выходу из хижины, бросив на ходу, - Сообщите, когда будет вертолет.
- Непременно, - сказал он в спину Тибо, хотел добавить: «тубиб», но потом решил этого не делать и сказал Лехе по-русски. – Пошли отсюда, Леша, пошли ко мне в бунгало.

В их с Филиным бунгало он усадил переводчика Лешу на складной стул и, не спрашивая, налил ему и себе местного джину, настоянного на коре хинного дерева. Такая была традиция. Этот жутковатый на вкус напиток пили здесь все европейцы -  считалось, что он спасает от малярии.
- Ну, - сказал он, поднимая свой стакан, - Как говорится, со свиданьицем.
- Ваше здоровье, - Леша осторожно отпил чуть-чуть из своего стакана, скривился и твердо поставил стакан назад на стол, - Не могу я этот джин пить.
- Говорят, что надо, - сказал он, - вон, наш тубиб, например, нас чуть ли не насильно этой дрянью поит, – и опять спросил про Шитова, - Ну как там наш бравый отставник?

На этот раз переводчик Леша решил за своего командира не обижаться и ответил обстоятельно:
- Много дел сейчас у него, у нас у всех сейчас много дел в штабе. Наступление на столицу готовится, слышали? А вам он привет передавал, странную какую-то фразу сказал: «Привет миллионеру передай». Я еще спросил: «Какому миллионеру?», а он: «Ты что не знаешь, что лейтенант Мирамар миллионер у нас?», я сказал, что не знаю, а он говорит: «Вот поезжай и он сам тебе расскажет» и пакет этот передал для вас, - он достал из внутреннего кармана своей куртки десантника завернутый в прозрачный пластик пакет.

Нельзя сказать, что прочитанное его ошеломило или обрадовало очень, да нет, скорее расстроило – надо было опять предпринимать какие-то действия, писать куда-то, может быть, даже – не дай бог! - ехать. В армии ему было хорошо – он чувствовал, что нужен здесь, солдаты к нему хорошо относились, друг у него здесь был – Филин, а тут опять начиналась вся эта суматоха, прочно связанная в его памяти со словом «ЭСКО», это слово было уже в первой строчке письма от адвоката Ивана Маркса и потом по нескольку раз мелькало на каждой странице приложенных к письму документов.

После коротенькой записки от Шитова: «Привет, Ваня! Эти бумажки мне из Москвы прислали. Поздравляю. Скоро к вам приеду» шло письмо адвоката, который в восторженных тонах писал, что дело о плагиате у холдинга «ЭСКО» они выиграли, что присудили холдингу выплатить ему компенсацию в три миллиона евро, что холдинг эти деньги уже перевел на его именной счет в одном европейском банке и что адвокату причитается из этих денег десять процентов и, чтобы Маркс эти деньги получил, надо подписать бумагу, находящуюся среди прилагаемых к письму документов.

Он  с трудом, но все же нашел нужную бумажку и подписал, а остальные документы даже и читать не стал, хотя и написаны они были на знакомом ему английском, бесполезно было ему их читать – все равно ничего не поймет и, кроме того, как только он принимался читать такие документы, неизбежно подкатывала к горлу тошнота и читать он их не мог чисто физиологически.

Как-то он рассказал об этом своем странном отношении к денежным бумагам Вове Зорину и тот предположил, что это отвращение у него генетическое.
- Предки ведь у тебя дворяне да попы, а в этой среде коммерсанты и ростовщики считались вроде прокаженных.
- А как же ты? – спросил он Зорина, - Ты ведь из крестьян, а тоже к коммерческим делам не очень расположен.
- А что крестьяне? – ответил Зорин, - Крестьяне тоже никогда торгашей не жаловали, - и прочел ему целую лекцию по политэкономии или как там эта наука называется. Выходило у него, что люди делятся на тех, кто что-то делает и за это получает вознаграждение, и тех, кто ничего не делает и только спекулирует на делах других.
- Ну ты даешь! – возразил он тогда Зорину, - Что же по-твоему дворяне или попы полезное делали?
- Дворяне воевали, - парировал Зорин, - и мирных людей защищали, а священники с богом общались и несли людям идеи гуманизма. – помолчал и добавил, - Впрочем, с попами тут не все ясно.

Он вспомнил сейчас этот разговор и усмехнулся – среди его друзей только Шитов к деньгам трепетно относится и вот от него и получил он известие о своем неожиданном богатстве. Ну как тут не вспомнить провидение?!

Он собрал все бумаги и засунул обратно в пакет, а справку (или как она там называется) для Маркса протянул  переводчику Леше,
- Вот, - сказал он - передайте эту бумагу Анатолию Ивановичу, попросите переслать куда надо. Я тут неожиданно миллионером стал, Анатолий Иванович правду говорил.
- Наследство получили? – уточнил Леша.
- Можно и так сказать, - ответил он, - от холдинга одного наследство.
- Поздравляю, - сказал переводчик Леша, хотя кто его знает, может, и не был он уже переводчиком – звание у него уже было офицерское – лейтенант, как у него.
- Спасибо, Леша, конечно. - усмехнулся он, - Только зачем мне эти деньги здесь в джунглях?!
- А вы в отставку подайте, - посоветовал добряк Леша, - уезжайте куда-нибудь в приличную страну, а то здесь вон что твориться, - он кивнул в сторону открытой двери, через которую были видны блестящие от дождя банановые листья и размокший песок дорожки. 

Скоро Леша засобирался уходить – ждал его, оказывается, вертолет. Он, когда узнал об этом, тут же стал упрашивать взять его раненого и отвезти в госпиталь, пошел с Лешей к вертолету, но пилот отказался наотрез.
- У меня приказ полковника Шитова, - сказал пилот, - отвезти сюда вот лейтенанта со срочным пакетом и пулей назад.
- А что за срочный пакет? – спросил он.
- Вам пакет, - удивился Леша, - какой же еще?!

«Ну Шитов! – возмущался он, возвращаясь ни с чем, - Ну Толя дает – разводит кумовство в императорской армии. Небось, сказал, что пакет секретный с разведданными или еще что посерьезней придумал».

Пока он ходил с Лешей на вертолетную площадку, да потом еще зашел к своим солдатам раненого проведать – тот бредил и стало ему, видимо, хуже – промок до нитки и с радостью принял предложение сержанта Каудо выпить пальмовой водки – к этому пахнущему скипидаром напитку он уже привык и пил без отвращения, и почти всегда вспоминал при этом своего посла и «переводише» с одинаковыми «запорожскими» усами.

Выпив крепкой пальмовой водки, от которой по телу разлилось благодатное тепло, он опять пошел в штаб уговаривать командира дивизии полковника Мавенге послать вертолет в госпиталь.

Мавенге – упрямый банту и внешностью, и замашками напоминавший ему какого-нибудь мелкого начальника с его малой родины, поджав и без того почти отсутствующие губы, вертолет давать не хотел. Пришлось, скрепя сердце, звать на помощь Филина и, захватив по пути доктора Тибо, они пошли к Мавенге втроем, и на этот раз упрямого африканца удалось уломать.

Потом переносили раненого в вертолет и он руководил действиями солдат, потом была оперативка в штабе. В общем, получилось так, что о своем богатстве он рассказал Филину только вечером, после отбоя. Тогда Филин и произнес эту фразу про рубли и друзей, когда он рассказал ему про вертолет, который Шитов специально прислал.

С тех пор Филин несколько раз заговаривал с ним о миллионах, уговаривая бросить службу и купить дом в какой-нибудь уютной и теплой стране. Он сопротивлялся; разговоры их на  эту тему становились все более однообразными и бессмысленными и неизвестно, чем бы они закончились – размолвкой, наверное, если бы не пришел Ндолатонда и не передал приказ их взводу направляться срочно в городок Нкасаинкасаи с особым заданием.    

Наверное, из-за присутствия в его взводе Филина, которого начальство страшно уважало, а императорский дядя Ндолатонда  считал своим другом и побратимом (они вместе участвовали в операции по освобождению императора из коммунистической тюрьмы), взводу поручались задания странные и деликатные, которые едва ли поручили бы какому-нибудь другому стрелковому взводу. Вот и сейчас весь батальон готовился к генеральному наступлению на столицу, а их высадили ночью в окрестностях городка Нкасаинкасаи и утром они должны были этот городок захватить и удерживать до прихода основных сил.

- Как можно захватить город силами одного взвода? – спросил он у Филина и Ндолатонды, когда прочитал приказ.
- Можно, - лаконично выразился императорский дядя и этим ограничился, а Филин разъяснил, - Это маленький курортный город и гарнизона там, скорее всего, нет, по крайней мере, так разведка доносит.
- А нам что там делать? – продолжал допытываться он – В приказе ничего не написано.
- Не солдатского это ума дело, Иоанн, - засмеялся Филин, - приказано захватить и удерживать, значит надо захватить и удерживать. Но тебе – так и быть – скажу: в этом городе источники знаменитой минеральной воды «Ньяса» и правительство опасается, как бы коммунисты с этими источниками чего не сделали напоследок.
- Понятно, - сказал он, хотя, если честно, понятного было мало.

Их высадили на склоне одной из окружавших городок лесистых гор и утром они увидели близко и четко, как на ладони, внизу под горой  весь курортный городок Нкасаинкасаи – одну длинную улицу, тянущуюся вдоль озера Ньяса, и вокруг на склоне десяток  теряющихся в зелени гостиниц и пансионатов.

Погода здесь стояла  замечательная – нежаркая и сухая, окружающие городок горы не пускали сюда муссоны. Городок оказался чистым и уютным, населенным, главным образом, европейцами – итальянскими и французскими специалистами – бальнеологами и маленьким интернационалом европейских пенсионеров. Разведка оказалась права – гарнизона в городке не было, а власть осуществлял горком Африканской компартии, тут же разбежавшийся при виде императорских солдат. Поэтому им ничего другого не оставалось, кроме как поставить посты у источников знаменитой минеральной воды и заняться поисками жилья. Правда, и жилье они тоже нашли скоро, благодаря Ндолатонде. Императорского дядю здесь узнавали все слуги-африканцы и почтительно приветствовали. Один из них и предложил поселиться на пустующей вилле, которую он сторожил.

Всю жизнь его удивляли такие, казалось бы, совершенно невозможные совпадения: двойник одного знакомого с малой родины, который вдруг повстречался ему  в Тунисе – знакомый был мелким чиновником, а его тунисский двойник -  мусорщиком, собирал мусор на пляже, но у них все было одинаковое: лицо, фигура, походка, или супермаркет в Филадельфии – точная копия московского ГУМа, даже фонтан на первом этаже точно такой и вот теперь вилла, в которой они поселились, оказалось архитектурным близнецом дома, в котором жила его крымская тетя и где он в молодости подолгу жил почти каждое лето.  

Увидев эту виллу впервые, он буквально опешил и стал столбом в калитке, мешая пройти Ндолатонде и Филину – на невысоком пригорке в окружении кипарисов, увитая узловатыми жилами глициний с бледно-голубыми гроздьями соцветий, стояла перед ним крымская вилла «Ксения», в левом крыле которой на первом этаже, в холодной комнате с кафельным полом он прожил не одно лето.

Казалось, вот сейчас на низенькую веранду с колоннами из неотесанного беленого камня выйдет его тетя, синьора Хелена, прищурит свои близорукие серые глаза и низким контральто, в котором еще чувствовался испанский акцент, станет звать свою строптивую любимицу – кошку со странным именем Кошиха. 

Но тетя Хелена на веранду не вышла, Филин слегка толкнул его в спину, - Что стоишь столбом? Пошли, посмотрим наше новое жилье, – и они стали подниматься к дому, а потом и вошли в него через высокие двустворчатые двери из темного полированного дерева, над которыми был полукруглый витраж из разноцветных стекол – красных, синих и желтых.

Каждый шаг по этой вилле в африканском городке Нкасаинкасаи подтверждал ее сходство с крымским близнецом. Остатки точно такого же витража над дверью были и на крымской вилле, правда, там все стекла были выбиты, только в углу сохранился кусочек красного стекла – он хорошо помнил это, потому что за этим стеклом свила гнездо ласточка, и птенцы, копошащиеся в гнезде за стеклом, были красного цвета, эти красные ласточки стали в то лето местным курортным событием – все их показывали друг другу, даже из других домов приходили смотреть – утехи скучного курортного бытия.

Слева, у самой калитки прилепился к каменному забору домик привратника, в котором жил сторож, предложивший им жилье на вилле. Точно такой же домик стоял у ракушечникового забора и в Крыму, только жил в нем не сторож, а семья алкоголиков, Валек и Тамара, которые кормились, продавая отдыхающим вяленых бычков к пиву. Бычков этих ловил их сын – независимый пацан Колька, худой и иссиня-черный, как масаи. Иногда он брал его с собой ловить бычков на закидушку в скалах возле поселка со странным для Крыма названием Кацавели.

- Хорошее нам жилье подобрал твой друг, как ты его называешь, Ногатенга, - сказал Филин, когда они, оставив рюкзаки в необъятной хозяйской спальне, вышли на балкон второго этажа и устроились там в плетеных креслах.
- Ногатенга, скорее, ваш друг, Юрий Федорович, - вяло не согласился он.
- Ну да, - так же лениво подтвердил Филин, - после этой истории с освобождением Обамы он даже настоял, чтобы мы стали побратимами – там целый обряд проходить надо.
- Расписки писали кровью? – поинтересовался он.
- До этого не дошло, - усмехнулся Филин.

Они замолчали и молча стали смотреть на синий простор озера, почти безбрежный, только на горизонте скорее угадывалась, чем была видна полоска берега, на белые дома набережной, на крытую мраморную колоннаду у источников, где сейчас расположились их солдаты с сержантом Каудой. Ндолатонда отправился навестить своего здешнего друга, тоже императорского родственника, и обещал прийти к вечеру.

Возле его кресла тихо загудела полевая рация, которую он положил на пол – Кауда докладывал, что все спокойно – люди приходят пить воду, но подозрительных нет. Он сообщил сержанту, что они с полковником где-нибудь через час придут проверить личный состав, пусть не расслабляются.

Филин внимательно прислушивался к его разговору с сержантом, потом вдруг сказал:
- Быстро ты наловчился по-местному лопотать, Иоанн.
- Комплимент мне хотите сделать, Юрий Федорович? - усмехнулся он, - Комплименты я люблю, но вообще-то это моя профессия – языки, как у вас артиллерия. Вы мне лучше скажите, зачем нас сюда прислали. Вы что действительно думаете, что мы здесь, чтобы минеральную воду охранять? А Ногатенга зачем с нами приперся?
- Не знаю, - задумчиво ответил Филин, - думаю, что не ради минералки. Вообще, Африка дело тонкое. Вот говорят, будто Восток дело тонкое, но Африка еще тоньше – ведь тут у них еще феодализм со всеми присущими ему сложными отношениями – племенными, родственными, вассальной зависимостью от сюзерена. Вот Ндолатонда мне сказал, что диктатор здешний коммунистический Иосиф Карлович происходит из рода Кабесадаш - вассалов императора Обамы и совершил страшное преступление, взбунтовавшись против сюзерена.  А ты говоришь – классовая борьба.
- Это Маркс говорит, - сказал он, - Кстати, у адвоката моего, который дело против холдинга вел, тоже Маркс фамилия.
- Бывает, - равнодушно заметил Филин, - у меня Филин фамилия, у него Маркс, а ты у нас вообще, как граф какой – Мирамар, - и тем же равнодушным тоном поинтересовался, - Еще не решил, что со своими миллионами делать?
- Не решил и едва ли решу, - ответил он Филину, - надо вот только завещание написать, записать их на дочку, а то, глядишь, паду здесь за чужого царя и чужое отечество, и миллионы мои опять какому-нибудь холдингу достанутся или тому же Марксу. Вот пойдем солдат проверять, я поспрашиваю в городе, где нотариус есть – здесь должен быть – город вполне цивилизованным выглядит.
- Подожди, пока Ногатенга твой вернется, - посоветовал Филин, - он точно знает, где нотариуса найти, а не знает, так узнает скорее, чем мы.

Он ничего не ответил и они опять замолчали. Снизу доносился негромкий размеренный шум волн и крики уличных торговцев с набережной. Под балконом росло ванильное дерево и запах ванили, издаваемый его желтыми, похожими на маленькие пропеллеры цветами, смешивался с запахом хвои и нагретого солнцем камня.

Он лениво думал сразу обо всем: о странном нынешнем задании, которое выглядит, скорее, как отпуск, чем, как боевое задание; о вилле этой, похожей на крымскую, и о своих миллионах, точнее, не о миллионах, а о том, что будет теперь с его романами.

«Сообщалось ли где-нибудь, - гадал он, - о том, что мои романы в действительности написал я, а не Загоскин? А как же тогда мои другие романы, которые изданы на малой родине под другими названиями и под моей фамилией? Совсем запутаются читатели и поклонники Загоскина, да и мои тоже. Впрочем, мои читатели не запутаются, - поправился он, - и вот что еще интересно – продолжал он разрабатывать эту тему, - любопытно, что читатели у нас с Загоскиным разные (он вспомнил публику на презентации – визгливых девиц и высокомерных дам с их суетливыми толстыми мужьями), читатели совсем разные, а романы – одни и те же. Прав, выходит, Горин, утверждая, что многое, если не все, определяет личность писателя».                     

Вспомнил он в связи с этими размышлениями, как видел библиотечные книги сталинского времени, в которых фамилии «врагов народа» были вымараны.
«Вот теперь библиотекари будут вымарывать везде Загоскина и вписывать Мирамара», - усмехнулся он этому своему абсурдному предположению и покосился на Филина. Тот, казалось, дремал, но почувствовав его взгляд, открыл глаза и сказал:
- А миллион сейчас – это не очень много. Вот эта вилла, наверно, не один миллион стоит.
- Наверно, - засмеялся он, - А вы опять мои деньги считаете?
- Считаю, - признался Филин и тоже засмеялся.
- Вот видите, - сказал он, - денег-то, считай, и нет. По крайней мере, у меня сейчас в кармане, как говорили в прошлом веке, «вошь на аркане», а неплохо было бы поесть где-нибудь в цивилизованной обстановке. У вас как с местной денежкой?
- Мне Ндолатонда оставил доллары на этот случай. Пошли поедим, а потом посты проверим.

Выходя со двора виллы, он обернулся и опять подивился ее сходству с крымской виллой «Ксения», где жил когда-то поэт Надсон и, говорили, описал ее в своих стихах, а потом жила его тетя и он сам. Витражи над входной дверью отражали сейчас чужое африканское солнце, но зимнее африканское солнце было мягким и не разрушало иллюзию крымского лета его юности.

Правда, в этот раз он заметил и различия, заметил, что правое крыло этой африканской виллы несколько иное, чем у ее крымской копии (Впрочем, трудно сказать, где оригинал, а где копия). В Крыму все балконы правой стороны были застекленными, а здесь стояли открытыми,  без стекол или ставень. Он вспомнил, что поэт Надсон жил как раз в той квартире на втором этаже, где был застекленный балкон, но он знал это не потому, что интересовался тогда творчеством известного лирика, а потому, что летом жил в этой квартире у своих родителей стиляга-москвич Борька, веснушчатый парень с набриолиненным рыжим коком, который ему про Надсона и рассказал как-то, когда ходили они вместе в курзал на танцы. Он этому Борьке страшно тогда завидовал: и коку, и брюкам-дудочкам.

- Мне этот городок очень мое крымское детство напоминает, - сказал он Филину, когда они вышли со двора виллы на крутую улочку городка, тоже очень похожую на улицы крымского поселка его юности – так же, как в Крыму вдоль тротуара тянулась самшитовая изгородь, а беленые, в основном, двухэтажные дома стояли среди вечнозеленых деревьев и кустов.
- Так у тебя в Крыму детство прошло, - покачал головой Филин, – Везет же людям.
- Ну да, - не возражал он, - я тоже считаю, что повезло мне. А вы где выросли?
- Село Великие Коровинцы, - усмехнулся Филин, - ракетный полк моего отца располагался в городке рядом с этим селом. Это вам, сэр, не Рио-де-Жанейро и не Крым тоже.

Он не успел ничего сказать в ответ – Филин вдруг резко свернул и направился к низкому длинному зданию, опоясанному широкой верандой. Над входом была надпись «У Жайме».
- Твой Ногатенга рекомендовал, - бросил он ему через плечо, ступая на веранду кафе.

Они устроились на веранде, возле стекавшего с крыши каскада фиолетовых и красных азалий, и хозяин кафе толстяк Жайме, сложив коротенькие ручки на животе, почтительно внимал их нехитрому заказу – имя Ндолатонды сыграло свою роль:
- Мяса какого-нибудь поесть, водички и кофе, - сказал Филин, он, как мог, перевел и добавил, - мне того же.     

Посетителей на веранде было мало и все без исключения их исподтишка рассматривали: и пожилая европейская пара за столиком неподалеку, и двое индийцев в тюрбанах, пивших кофе в дальнем углу, а водитель фургона, в котором в кафе привезли продукты, буквально застыл с открытым ртом, увидев их экзотическую форму – темно-зеленые длинные шорты и кители с накладными карманами, лежавшие на столе кепи с длинным козырьком и серебристой кокардой в виде вставшего на задние лапы геральдического льва; явно не были здесь обыденным зрелищем и лежавшие рядом с ними на стульях короткие южно-африканские автоматы.
- Похоже, давно не видели тут воинов императора, - закурив, задумчиво протянул Филин, помолчав, добавил, - Если вообще когда-нибудь видели, - и вдруг закончил, сердито посмотрев на водителя фургона, - Не нравится мне все это. – Водитель фургона под его взглядом резко закрыл рот, так что лязгнули зубы, и убежал куда-то за дом.

Они молча посидели какое-то время. Он курил и рассеянно следил за вороной сосредоточенно выклевывавшей что-то из коры росшего рядом с верандой пробкового дуба. Здесь в Африке его удивляли и, даже можно сказать, умиляли привычные северные птицы, они казались ему растерянными беженцами, едва спасшимися от метелей и морозов и еще не совсем опомнившимися от свалившейся на них благодати – эти вороны на пальмах, воробьи, щебечущие в зарослях бугенвилии.

- Не нравится мне все это, - повторил Филин, прервав его ленивые раздумья о воронах и воробьях на африканской земле, - Вот как ты думаешь, Иоанн, сколько времени пройдет, пока этот любопытный парнишка из фургона расскажет о нас ближайшему коммунистическому отряду? Я думаю, час-полтора, а еще через пару часов этот отряд будет здесь. А может быть, кто-то о нас уже сообщил. Надо передислоцироваться. Отойди подальше и прикажи сержанту перейти всем составом на нашу виллу; там выставить часовых и занять круговую оборону.
- А как же источник? – поинтересовался он на всякий случай, хотя и ему это задание охранять минеральную воду казалось глупым.
- Никуда не денется, иди скорей – я тут твой заказ покараулю.
 
Не удалось им спокойно насладиться кулинарными шедеврами толстяка Жайме – тот приволок огромную сковороду чего-то скворчащего и булькающего, большое блюдо салата, но опасения Филина, которые и он считал небезосновательными, испортили им аппетит, они, обжигаясь, быстро сжевали по куску наперченного шашлыка или чего-то на шашлык похожего, после чего Филин спросил его:
- Ты сможешь изобразить, чтобы нам это на виллу принесли?
- Думаю, смогу, - ответил он и «изобразил», сначала на местном наречии, а потом и на привычном английском – услышал, что пожилая европейская пара с хозяином по-английски  говорила.

На вилле все появились одновременно: и они с Филином, и солдаты их взвода, и мальчик из кафе с кастрюльками, но продолжить обед им удалось не скоро – пока расставили посты, пока обошли окрестности, проверяя подходы к вилле, пока солдат накормили.
Начало уже темнеть, когда Филин принялся в хозяйской кухне разогревать шашлык. Он пытался помочь, но его помощь была отвергнута как недостаточно квалифицированная и он устроился на балконе в том же плетеном кресле со стаканом той самой минеральной воды «Ньяса», которую они присланы были охранять.

Вольно или невольно, а мыслями он то и дело возвращался к своим  неожиданно свалившимся миллионам, холдингу  «ЭСКО», Горину и Загоскину и прочим материям, которые в новом времени стали ассоциироваться со словом «писатель».
«Как все изменилось, - думал он, - когда развалилась Империя! Раньше писатель был гуру, рупором общественного мнения, выразителем, так сказать, надежд и чаяний. А теперь всего лишь «entertainer» - «развлекатель» то есть. Хорошо развлечет – получит денежку, плохо – денежки не будет. А кого развлекать, не важно, важно, чтобы денежки платили. Впрочем, - мысленно поправил он себя, - для меня деньги никогда не были целью и стимулом творчества; я и другие, такие, как я, – он вспомнил Дурину – Поликарпова, – и раньше писали, и сейчас пишут ради самого процесса творчества, для себя и друзей немногих. Так выходит, что деньгами своими, - опять пришло ему в голову, - я Загоскину и холдингу обязан». 

В маленьком парке перед виллой стало уже совсем темно, но небо над озером еще сохраняло оранжевый отблеск только что потухшего заката. По оранжевому полотну неба с пронзительным писком носились крупные летучие мыши, которых они в детстве называли украинским словом «кожаны», с нижнего балкона и со двора доносились тихие голоса солдат, на озере чуть слышно шумел прибой. Было так тихо, что внезапно раздавшаяся на склоне за виллой автоматная очередь сначала оглушила его, и он не сразу расслышал, что кричал ему появившийся на балконе сержант Каудо, и только когда автомат перестал стрелять, он услышал:
- Para-quedistas cubanos, tenente!
и подумал, выбегая за сержантом с балкона: «Кубинские десантники – это вам не жук на скатерть, кубинские десантники – это плохо».

13. ТЕБЯ УСПОКОИТ БОЛЬНИЧНАЯ КОЙКА

«И тебя успокоит больничная койка», - эта неизвестно откуда взявшаяся в памяти фраза преследовала его с того момента, как он открыл глаза и увидел склонившееся над ним, посеревшее от напряжения и страха лицо капрала М`боа.

- Para-quedistas cubanos, tenente! – шептал непослушными губами капрал М`боа, а он думал, - Откуда им известно, что cubanos, и сержанту, и этому М`боа, на них что, написано, что они  cubanos? - и вот тогда и возникла в голове эта фраза «И тебя успокоит больничная койка», потом появилась боль, а потом он потерял сознание.

Эта фраза появилась опять, как только он пришел в себя. Больше не стреляли и не кричали, вокруг было тихо и темно, а фраза про больничную койку теперь не только звучала в голове, но и витиеватыми буквами была написана изнутри на сетчатке его глаз, как только он их закрывал. 

« Как mene, tekel, uparsin, - думал он, - как Валтасару на пиру мне пророчество», -  и  усмехался про себя, и пытался вспомнить, откуда эта фраза, - «Из песни какой-нибудь, должно быть, - гадал он, - из блатного фольклора», - и опять приходила боль, и уходило сознание. 

Фраза была тут, как тут, и когда он пришел в себя опять, как оказалось, окончательно – сознание он больше не терял, осталась только боль, боль и эта фраза. Ему казалось, что боль как-то связана с этой фразой, ему казалось, что она станет слабее, уйдет, если он узнает откуда эта строчка, из какой песни или, может, не из песни, и он спрашивал сидевшего рядом с кроватью человека в белом халате сначала по-русски, - Тебя успокоит больничная койка – это песня? Не знаете, это из песни? - а потом переводил на английский: - And a hospital bunk will quieten you down. Song? Is it a song? – но человек в белом халате его не понимал ни на одном из языков.

Постепенно фраза эта исчезла и слабее стала боль. «Может быть, боль действительно как-то была связана с этой фразой», - иногда думал он лениво, как лениво и нехотя делал теперь все. Лениво и нехотя, и через силу ел, пил, мылся, разговаривал с окружающими. Сначала он вообще не разговаривал, только отвечал односложно: - Да. Нет. Спасибо. – Но потом стал вежливо поддерживать разговор.

Из разных разговоров он уже знал, что с ним произошло и где он сейчас находится. Странно, но ни то, ни другое его совсем не интересовало, и если бы ему не рассказали, он бы и не спросил. Он слушал рассказы других о себе и удивлялся – ощущение было такое, будто рассказывают о ком-то другом, о каком-то малознакомом человеке или пересказывают какую-то книгу или  фильм.

Сначала он приписывал свое равнодушие тому, что рассказывали ему обо всем по-английски – чужой язык все-таки, но потом позвонил Шитов и рассказал все родной московской акающей скороговоркой – он реагировал, даже смеялся, передал приветы Филину и Ногатенге-Ндолатонде, своему взводу, но равнодушие осталось. Напоследок он Шитова удивил: попросил посмотреть в Интернете, откуда фраза «И тебя успокоит больничная койка» - может, подростки, владеющие Интернетом, знают.
- Что это за фраза? Зачем тебе? – настороженно поинтересовался отставной разведчик.
- Да так, - ответил он и этим ограничился.

Он теперь знал, что находится в Швейцарии, в Женеве, в какой-то частной клинике. Теперь стало понятно, почему человек в белом халате (Врач? Санитар?) не отвечал на его вопросы про «больничную койку» ни по-русски, ни по-английски – надо было его по-французски спросить, но построить эту фразу на французском он не мог даже сейчас, когда стал относительно здоровым.

Клиника была дорогая, и он платил за лечение деньгами холдинга. Ему сказали, как клиника называется, но он тут же забыл, как забывал почти все новое, что ему говорили. Шитов с Зориным как-то устроили эту клинику с помощью адвоката Маркса. Шитов долго ему объяснял, как они это сделали, употреблял мудреные слова: счет-фактура, бенефициар.

Чувствовалось, что отставной полковник в своей стихии, но ему слово «бенефициар» казалось мужским именем – он прямо видел перед собой этого Бенефициара, молодого швейцарца, модно небритого, в модном костюме, с наглой ухмылкой хозяина жизни, но когда он сказал об этом Шитову, тот даже обиделся.
- Что ты ведешь себя, как пролетарий?! – сказал он сухо, - Деньгами надо распоряжаться умело.

Он тогда фальшиво покаялся, а молодой Бенефициар стал с тех пор ему сниться иногда – приходил, сидел у постели и говорил что-то убедительное, что именно, он, проснувшись, забывал. В некоторых снах молодой финансист (Он считал его финансистом – имя обязывало.) был похож на Горина.

К концу разговора о деньгах Шитов набрался смелости и предложил ему завести брокера.
- Деньги не должны лежать мертвым грузом, - назидательно произнес он.
- Спасибо, не надо, - ответил он таким ледяным тоном, что Шитов к этому больше не возвращался.

В этом же «денежном» разговоре – Шитов ведь несколько раз звонил, но только этот разговор был весь про деньги – Шитов сообщил, что императорское военное министерство назначило ему пенсию по инвалидности в пятьсот долларов. При слове «инвалидность» он поморщился – Кому приятно быть инвалидом?! – но попросил поблагодарить Филина и Ндолатонду – для бедной африканской страны пенсия была большая.
- Деньги к деньгам, - резюмировал Шитов, заканчивая «денежный» разговор.

Где-то спустя месяц после его ранения позвонил Филин – они там как раз взяли столицу и он звонил из гостиницы «Сантана». От него он узнал подробности о событиях того вечера, когда их атаковали кубинские десантники, а его ранили.

Оказалось, что все произошло случайно – кубинцы случайно попали в городок Нкасаинкасаи – они отступали к порту Манки-Бей, намереваясь переправиться за границу на ту сторону озера, и городок просто оказался у них на пути - отряды армии императора шли за ними по пятам; случайно завязался и бой на вилле – кубинские десантники просто наткнулись на солдат их взвода в передовом охранении - и ранило его тоже случайно – шальной кубинской пулей из родного русского автомата Калашникова.

Еще Филин сказал, что бой продолжался недолго – минут пятнадцать и, кроме него, никто из взвода не был ни убит, ни ранен.
- Судьба, - сказал он, просто, чтобы что-нибудь сказать, но подумал при этом, что, пожалуй, это действительно судьба так распорядилась, что перестал он быть наемником в армии африканского вождя, а стал … Кем? Рантье? Писателем? Военным пенсионером? Инвалидом? Впрочем, инвалидом он себя не чувствовал.

- Ты как себя чувствуешь? –  спрашивал Филин.
- Уже неплохо, - отвечал он, и действительно чувствовал он себя уже почти здоровым, только не мог долго сидеть – пуля повредила позвоночник и в сидячем положении начинались боли. «Буду теперь писать стоя, как Хемингуэй», - иногда грустно говорил он себе  - грустно потому, что писать не хотелось ни стоя, ни сидя - не хотелось ничего.

- А что за задание у нас было, - спросил он Филина, - Неужто и правда воду охранять?
- Ндолатонда утверждает, что так, - в голосе Филина чувствовалась улыбка, - но я думаю, что Ндолатонду мы как раз и охраняли. Видимо, полковник Мавенге получил приказ беречь императорского дядю, - объяснил он, - вот он и отправил его на курорт под нашей охраной.
- Надо же, - умеренно удивился он, - мне это и в голову не приходило.
- Тогда я тоже так не думал, - признал Филин, - это я сейчас так считаю. Кстати, принц Ндолатонда передает тебе привет.
- Так он принц! – опять пришлось ему умеренно удивляться.
- Ну да, - сказал Филин, - императорский дядя, как никак.

В конце разговора, когда все было уже переговорено и возникла пауза, он спросил:
- А как это все сразу поняли, что нас атаковали кубинцы, и сержант, и другие? Капрал М`боа все кричал:  Cubanos! Cubanos! 
- Они в форме были, - видимо, удивившись его тупости, ответил Филин, - и потом они же белые – заметно сразу.
- Ну да, конечно, - смущенно пробормотал он и они стали прощаться.

В этом же разговоре Филин сообщил, что увольняется из армии – защиту «хранителей» московское начальство ему не простило, хотели под трибунал подвести, но потом передумали. Ндолатнда предложил ему должность в военном министерстве и он склонен был согласиться – на пенсию еще вроде рано, а дома делать нечего.
- Приезжай, Иоанн, как выздоровеешь, - пригласил он, - и тебе что-нибудь подыщем.

Любимое место в клинике у него было на балконе – там стояло кресло-кровать и он полулежал там, и смотрел на горы. Место просто кишело («Можно так сказать? – думал он, - Кишело».) литературными ассоциациями. Подумать только, сколько литературных героев вот так лежало на балконах швейцарских клиник, умирая от чахотки, любви, тоски по родине, и смотрело на эти горы!
«Как все засижено героями! – думал он, - Своего героя уже в швейцарскую клинику не поместишь – скажут: Фи! Как банально!»

Швейцарские горы ему не нравились. Казалось, они стоят на горизонте плоскими декорациями банальной мелодрамы. Он смотрел на них и вспоминал другие горы – дикий Кавказ, где нет ни клиник, ни балконов с видом, («Впрочем, сейчас уже, наверно, есть», - поправлял он себя.) или голые черно-коричневые скалы Египта, или зеленые покатые холмы Африки и над ними снежную шапку Килиманджаро. Это были реальные, не театральные горы, в них и у их подножия происходили реальные события его жизни.     
 
Он лежал, смотрел на поднимающиеся над сероватыми облаками белоснежные пики и вспоминал. Вспомнил перевал Бечо – «Умный Бечо обойдет стороной» - пелось в одной самодельной песне того времени, сейчас их называют идиотским словом «авторские» - будто бывают какие-то «не авторские»; вспомнил крутой снежный склон, по которому они шли нестройной цепочкой – его обогнал и толкнул осел с поклажей, он чуть не упал, а сван-проводник сказал с усмешкой: «Чачи пить меньше надо!». Он помнил все это отчетливо, как одну яркую картинку: кобальтовое небо, слепящий белизной снег на склоне, проводник в черной бекеше, пегие проплешины на коричневом боку осла.

Это была его смутная юность – клубящийся туман неопределенных желаний, смятение чувств, он пытался тогда писать, стихи и романтические рассказы, но писаний своих стеснялся, гениальное пушкинское «Поэзия должна быть глуповата» он постиг лишь недавно, а тогда стеснялся, никому не показывал и уничтожал все написанное.

Потом с разрывами палестинских гранат на Бейрутских улицах пришла зрелость и трезвая четкость окружающего. Ему тогда попался Ницше на английском – кто-то забыл в гостиничном номере, где он поселился. «Live dangerously. Die young.» - писал философ, и он искренне исповедовал тогда эти принципы, бегая по пыльным закоулкам палестинского лагеря «Ассабр», того самого, знаменитого, стертого с лица земли израильскими вертолетами. Он жил опасно и умереть молодым по совету Ницше у него тогда были все шансы. Но он не умер.

«Шансы умереть у меня тогда были самые разнообразные», - вспоминал он сейчас, глядя на слащавые альпийские декорации. Вспомнил, как связной, с которым у него была встреча - регулярная, одна из многих - вдруг ткнул его в живот ножом  и убежал. Спасла его тогда папка, картонная советская папка с веревочками, которую он по привычке, оставшейся у него со школы, засунул под ремень и прикрыл курткой. Нож только разрезал куртку. Когда он потом рассказывал об этом резиденту со странной фамилией Рофэ (Только подумать - резидент советской военной разведки и Рофэ! Да еще по имени Вася!), тот ответил вполне в духе пролетарского интернационализма, - Эти арабы хуже жидов. Никому доверять нельзя.

Зацепившись за папку, он стал вспоминать свою школу – двухэтажное здание рядом с ялтинским собором, с облупившейся штукатуркой и помпезными колоннами у входа. В старших классах они бунтовали против формы – почти гимназической, вплоть до фуражки с кокардой – и портфелей: из фуражки выдирали кокарду, а портфели специально не носили, засовывали под куртку за ремень одну-две тетрадки. Эта привычка и спасла его в Бейруте.

В Ливане их противниками считались израильтяне, но ни с одним из них он там ни разу не встретился, а вот с арабами имел дело постоянно – с ливанцами, которые, правда, себя арабами не считали, и палестинцами, изгнанными в Ливан из Израиля. Палестинцы несли в себе постоянную угрозу. Изгои, они не доверяли никому, видели во всех врагов и методы у них были такие, что сейчас их назвали бы террористами, но тогда этого слова не было и их просто ненавидели и называли черными. Это были, как правило, очень молодые люди, у которых, как говорил Вася Рофэ, «автомат заместо соски». Взрывы и перестрелки между враждующими палестинскими кланами были в городе постоянно.

Он вспомнил яркую картинку из этого периода: он принимает душ в ванной, в которой нет наружной стены – угол гостиницы обвалился от взрыва палестинской бомбы; вода идет чуть теплая и от недалекого - за углом - моря пахнет йодом и водорослями, но к этому приятному запаху примешивается вонь кордита, оставшаяся после взрыва.

Такими были его зрелые годы – постоянный страх и ожидание провала, горечь во рту от амфитаминов, которые родина давала им для поддержания сил и боевого духа. Пьяные разговоры с Васей Рофе:
- Ты не думай Хван (Так на свой белорусский лад он произносил его имя, получалось почти по-вьетнамски), ты не думай – я караим, караимов и Гитлер не трогал.
- Да я ничего и не думаю, - отвечал он заплетающимся языком, но Вася его не слышал, он уже храпел, положив голову на стол.

В открытое окно доносились пронзительные трели и хрюканье автомобильных клаксонов, взлаивали сирены полицейских машин, где-то на юге в палестинском районе трещали выстрелы – за окном был ночной Бейрут семидесятых, город террористов и международных шпионов. Потом, после Бейрута была Ангола – тот же страх и те же таблетки.  
      
Незаметно воспоминания переходили в сон. Ему снился ленивый полдень в маленьком  африканском городке. По безлюдной площади мечется туда-сюда мохнатая обезьянка, а вокруг нее взрывают фонтанчики мелкой и белой, как мука уличной пыли пули из автоматов замбийских парашютистов. Наконец обезьянка вырывается из смертельного кольца и с сердитым визгом уносится вверх по стволу баобаба в непроницаемое для глаз коричнево-зеленое сплетение ветвей. 

Городок на самой границе Замбии носит смешное название Тюпа, у замбийских пара здесь лагерь. Военных действий нет и солдатам скучно, поэтому они стреляют в обезьянку. Он смотрит на лоснящиеся от пота и португальского рома черные лица под зелеными беретами и отчетливо сознает, что с такими же равнодушными лицами они стреляли бы и в него, и в Николаева – политических комиссаров центрального марксистского правительства, правда, в отличие от Николаева он комиссар липовый, но это еще хуже.

- Я б черных в зоопарке держал, - говорит ему марксист Юра Николаев и, скривившись, допивает свой ром. Они сидят в дуккане – африканском гибриде чайной и сельпо. Между двумя столиками по земляному полу неспешно расхаживают хохлатые куры с ярким фазаньим оперением; воздух на площади перед  дукканом дрожит от жары. «Жара, - думает он, - так и должно быть, Африка ведь», - и просыпается.

Солнце, выглянувшее из-за кипариса, светит ему прямо в лицо. Швейцарские горы на горизонте затянуты полуденной дымкой и в ней постепенно растворяются образы его сна: грязный дуккан, черные лица замбийцев, припухшее от пьянки и комариных укусов лицо марксиста Николаева. Скоро приходит слуга звать на второй завтрак.

Вечером опять позвонил Шитов – он звонил теперь часто – и сказал:
- Ты просил про фразу эту узнать, так я узнал.
- Какую фразу? – не сразу догадался он.
- Ну эту, про больничную койку.
- А .., - вспомнил он, - Ну и что ты узнал?
- Есенин это. Там не совсем так, но, в общем, где-то близко.
- Вот как, - говорит он, не зная, что сказать, - ну да, похоже на Есенина. Странно, что я сам не догадался.
- А что это за фраза? – опять спрашивает Шитов и опять в его голосе чувствуется тревога и настороженность.
- Да так просто, - пытается он успокоить своего старого друга, - Застряла в памяти еще когда меня ранили, вот я и хотел узнать, откуда она.
- Понятно, - говорит Шитов, но чувствуется, что он ему не верит.

Шитов и Зорин были единственными людьми, которым он мог рассказать о своих командировках. Он прилетал тогда в Москву немного не в себе после Анголы или Судана, или Египта, или еще откуда-нибудь, и после недельного карантина и отчета (Сейчас сказали бы «дебрифинга») его отпускали в город, и он звонил Шитову и Зорину из проходной военной гостиницы в Лефортове. Встречались они обычно на Лермонтовской в сквере возле памятника поэту и шли пешком к Рижскому вокзалу, где было у них любимое кафе.

Там пили водку, разливая ее под столом в трудно добытые у судомойки граненые стаканы, и разговаривали, и не могли наговориться. У него было тогда такое чувство, что эта водка и разговоры, как лекарство, излечивают его от страха и напряжения последней командировки, из которой он вполне мог и не возвратиться.

Разговоры у них были сумбурные: о бабах, об общих знакомых, о начальстве Зорина и Шитова. Он сейчас вспомнил, что одним из тех, о ком они часто тогда говорили был общий их знакомый и друг Зорина Леша Левкович-Гудима. Был этот Леша потомком древнего боярского рода Гудима и польских магнатов Левковичей, чем очень гордился (да и модно было уже иметь хорошую родословную в брежневской Москве), хотя и служил инструктором в Пролетарском райкоме комсомола. 

Внешность у этого потомка древних родов была европейско-еврейская и Зорин рассказывал о нем, что шел тот как-то мимо израильского посольства, в которое подогретая речами и водкой толпа протестующих против очередной израильской агрессии (он уже не помнил сейчас, против кого) бросала булыжники из аккуратной кучи, привезенной самосвалом. Леша антисемитом не был, к Израилю особо враждебных чувств не питал, но очень захотелось ему тоже бросить булыжник. Только он нагнулся к куче, как стоявший возле нее милиционер схватил его за плечо:
- Ты куда, жидовская морда?! Камни по разнарядке.

Ему казалось сейчас, что он помнит один такой вечер – плавающие в сигаретном дыму лампы в абажурах-розетках из матового стекла, бордовые бумажные скатерти, молодые раскрасневшиеся лица своих друзей – Зорин без пиджака, с приспущенным узлом идеально повязанного галстука, Шитов в расстегнутом кителе с капитанскими погонами - рядом на столе лежит фуражка - и он сам – Жуанчик в терминологии Зорина, чернявый и носатый, то ли араб, то ли армянин. Все смеются последнему анекдоту про Брежнева, который принес из своего МИДа Зорин, и жизнь кажется бесконечной и прекрасной.

Командировки его закончились неожиданно и логично – он провалился. К счастью для него, случилось это в сравнительно мирной Сирии в сравнительно мирное время – его просто выслали и он стал невыездным. Служение отечеству на дальних рубежах не принесло ему ни наград, ни денег особых и надо было все начинать с нуля. Правда, армия его не бросила – слепил он наскоро кандидатскую в военном инязе, что давало ему право преподавать, когда приходилось совсем туго, а так жизнь его проходила теперь от одного синхронного перевода к другому – кроме заработка, «синхроны» давали ему, очевидно, суррогат адреналина, которого ему после командировок не хватало.

«Вот вспоминаю, вспоминаю сейчас свою жизнь, - думал он, глядя на окрасившиеся на закате в нежно-розовое швейцарские декорации, - а моим писаниям, романам моим в этих воспоминаниях места не находится. Даже обидно как-то – ведь писательство мое – это самое лучшее, что было у меня в жизни. Ни с чем нельзя сравнить это упоительное ощущение собственной, тобой самим созданной реальности.

«Наверное, это потому, - в который раз решил он, - что само по себе писательство занятие скучное, и писателю, чтобы быть интересным даже для себя, не говоря уже о публике, надо, кроме писательства, еще чем-то интересным заниматься – на сафари ездить, рыбу в океане ловить или за бабами бегать без меры».

«А у тебя что было, кроме твоих романов?! – мысленно  укорял он себя, то ли в шутку, то ли всерьез, - Ни сафари, ни большой рыбы и баб в меру. Одна война и остается, но война для тех, кто понимает, дело противное и очень часто скучное. Вот и никому ты не интересен, даже себе, и лежат твои романы на полках сами по себе, как кушанье без приправы».

«В холдинге «ЕСКО» народ знает, как публику писателем заинтересовать, - вдруг пришло ему в голову и вспомнилась опять вся эта криминально-литературная история с киллерами, плагиатами и премией, о которой он в последние два года вспомнил редко. - Интересно, как там сейчас дела с моими романами? Должно быть, те, что вышли под именем Загоскина, уже на макулатуру пустили. А с Загоскиным что стало?».

Не думал он, что скоро об этом узнает, но уже на следующий день к нему неожиданно приехал Зорин и он, тоже неожиданно, получил ответ на все вопросы.

Зорин появился у него в апартаментах (в клинике палаты называли апартаментами) утром, сразу после завтрака, энергичный и веселый.
- Полно тебе валяться, - сказал он с порога, - я с твоим доктором поговорил, так он считает, что тебе гулять надо, двигаться, а ты лежишь бревном, как крокодил у водопоя. Я вот тебе подарок привез, смотри, - он достал из сумки довольно толстую книгу и протянул ему.
- Константин Загоскин, - прочитал он на роскошной, красной с золотом обложке, - Ачивер.
С портрета автора смотрел хорошо ему знакомый златокудрый красавец, выпячивая квадратный подбородок кроманьонца из учебника биологии.
«Жив, курилка, - подумал он и тут же поправил себя, - впрочем, он не курилка – курить ведь вредно. И, смотри, пишет. Неужто сам?!».
- А что такое «ачивер»? – спросил он Зорина, - Фамилия?
- У тебя какой основной язык? – усмехнулся Зорин.
- Арабский, а что?
- А английский ты знаешь?
- Знаю немного, причем тут…
- А притом, что «ачивер» по-английски, точнее, по-американски значит «человек, достигший успеха в жизни», одно время даже пытались протащить в русский язык слово «достижитель», но не прижилось.
- Ага, понял, - хмыкнул он, - это надо же придумать такое «достижитель»! А если дама, то «достижительница»? А «ачивер» что, прижилось?
- Как видишь, - ответил Зорин, а он спросил, - А интересно, Загоскин сам пишет, не знаешь?
- Тут целая история, - засмеялся Зорин, - твой адвокат Маркс поэтому опять на холдинг в суд подал.
- За что на этот раз – я ведь этот роман не писал, с таким названием точно не писал? - спросил он и тоже засмеялся.
- За использование имени Загоскин, которое было незаконно «раскручено» на твоих романах, а теперь будет положительно влиять на сбыт нового, - серьезно ответил Зорин, - у них это называется «незаконная эксплуатация бренда», - так мне Маркс объяснил; он мне звонил перед отъездом, сказал, что новый процесс тоже надеется выиграть, чтобы ты новых денег ждал. Погубишь ты холдинг «ЭСКО», ой, погубишь.
- Только бы они опять киллера не прислали, - сказал он, засмеялся невесело и опять спросил, - А написал-то роман все-таки кто?
- Написала роман машина, - объяснил Зорин, - Точнее, Загоскин или не Загоскин, в общем, какой-то человек написал с помощью компьютерной системы Страда – ты задаешь ей тему и она пишет.
- Как ты узнал? – заинтересовался он, - Они, то есть, Загоскин и вся их компания в «ЕСКО» должны ведь скрывать этот факт.
- Наоборот, - покачал головой Зорин, - они этим фактом гордятся.
- Чего-то я в этой жизни точно не понимаю, - сказал он грустно и замолчал. Замолчал и Зорин и они довольно долго молча смотрели на открыточный альпийский пейзаж.
- Красиво как-то слишком, - тряхнув головой, сказал, наконец, Зорин и спросил, - А ты хотя бы в Женеве был? Рядом ведь.
- Да пока еще не собрался, - смущенно ответил он, сам удивившись своему смущению, потому что никаких угрызений совести по этому поводу явно не чувствовал.
- Прав был классик, - резюмировал Зорин, - Ленивы мы и не любопытны. Собирайся, поехали – меня машина ждет из посольства.
- Что? Прямо сейчас?
- А чего откладывать? – настаивал Зорин, - У тебя разве дела какие сейчас есть?
- Да нет, вроде, - признался он и они поехали.

Женева сразу напомнила ему какое-то место из его прошлого, но он долго не мог понять, какое именно, пока не подошли они к знаменитому Женевскому озеру и все стало на место.
- Очень на Кременчуг похоже, - сказал он Зорину.
- На что? - не понял тот.
- На Кременчуг, - повторил он, - город такой есть на Украине, на берегу искусственного моря. Я там учительствовал когда-то, точнее, не учительствовал, а экзамены принимал у местных заочников. Очень похоже – и озеро, то есть море, такое же плоское и мелкое, и сам город такой же, без своего лица.
- Это у тебя после ранения, - усмехнулся Зорин, - сплин называется. Город как город, не Париж, конечно, но он и не претендует…
- Кременчуг тоже не претендует, – проворчал он, сам удивляясь своему критическому запалу, но город ему действительно не нравился, причем не нравился активно и всем: от населяющих его чванных международных чиновников, усатых турок и синеватых африканцев, до бессовестной архитектурной эклектики, так напоминавшей его родную киевскую архитектурную солянку. 

Они с Зориным медленно шли  по набережной озера чинной, но не очень гармоничной парой. Слева, ближе к воде шел Зорин – всем типичный рафинированный дипломат: и своим вежливо-доброжелательным лицом, и неброской, но элегантной одеждой, а рядом, справа - он – непонятно, кто такой, с его африканским загаром, который даже госпиталь не совсем стер, с седой бородкой, в длинном белом плаще, надетом прямо на рубашку,  в голубых джинсах и начищенных черных мокасинах – явный европейский  интеллектуал, может быть, какой-нибудь правозащитник а, скорее всего, беженец.

Одежку такую, полубогемную, купила ему медсестричка Кристи, очаровательная живая статуэтка из эбенового дерева родом с острова Гаити, утверждая, что это «très chic et dernier cri». Он не возражал, потому что произошло это в те дни, когда чувствовал он какое-то странное равнодушие ко всему и наблюдал себя будто со стороны, что в смешной форме императорской армии, в которой его привезли, что в этой новой одежке, а сейчас ему эта экипировка даже нравилась, хотя наметанным глазом писателя и шпиона он уже успел заметить, что так одеваются многие немолодые врачи в клинике – видимо, была это принятая в том году форма не первой молодости интеллектуалов. Когда он это понял, то стал чувствовать себя в привычной с молодости роли «агента под прикрытием», и это как будто немного ему эту молодость возвращало.   

Они дошли до места, где Женевская набережная уступом заходит в городской квартал, образуя уютный сквер или, скорее, беседку, затененную сверху и с боков разросшимся кустом фиолетовых азалий, и сели там на мраморную скамью, на которой лежали вышитые подушечки – подкладывать, когда садишься.
- Как думаешь? – спросил он Зорина, удивившись этой мещанской роскоши, - Сколько такие подушечки продержались бы у нас?
- Сутки, - рассеянно ответил Зорин и продолжил с загадочной улыбкой, причину которой он не понимал, - А ты знаешь, между прочим, на какой набережной мы с тобой сидим?
- Ну да, знаю. На набережной Вудро Вильсона – вот тут прямо за нами написано. Читать я в Африке не разучился. А что? – по-прежнему не понимал он, что тут такого: ну Вильсон и Вильсон, президент Штатов, вроде.
- Да понимаешь, у Маяковского с этим Вильсоном были какие-то счеты, почему-то он о нем писал: « Эй, Вильсон Вудро, хочешь крови моей ведро?!» - я со школы помню, - сказал Зорин и спросил, - А ты не знаешь, отчего это поэт так на Вильсона обозлился? Меня этот вопрос давно мучает, да все не соберусь посмотреть где-нибудь.
- Не знаю, - ответил он, - но думаю, написал он это из-за рифмы Вудро-ведро, правда, Америка тогда врагом была Советской России, но думаю, что все-таки, в основном, из-за рифмы, политика сама потом как-то прицепилась. Я читал у кого-то, что у русских писателей интуиция заменяет информацию.
- И у тебя тоже?
- Конечно, - не колеблясь, ответил он, - и у меня тоже. Я ведь русский писатель и меня прежде всего интересует слово, а факты там или мораль потом приплетаются сами – как писателя меня это не интересует. Думаю и у Маяковского так, он ведь хороший поэт, а не халтурщик на жаловании у власти, и его прежде всего интересовало слово, рифма, а Ленин там или Вильсон – это дело для него было второе.

Тем временем они дошли до гостиницы «Бристоль», где Зорин остановился, и решили там пообедать.
- Ты должен попробовать фондю, - твердо заявил Зорин, когда они устроились за столиком с видом на озеро, - это местное национальное блюдо. 
- Ладно, - согласился он, - фондю, так фондю – я пробовал его где-то, правда, не помню где, хотя вообще-то к национальной кухне отношусь с подозрением. Взять, например, тунисский кус-кус – большей дряни я не едал. Из национальных блюд я делаю исключение только для карри и то потому, что меня им когда-то пообещала угостить очень красивая женщина, – он помолчал и добавил, - Правда, свое обещание она так и не выполнила.

За обедом они больше молчали. Фондю он отнес мысленно к категории «суп из топора» - сам горячий сыр был невкусным, зато закуски к нему прилагавшиеся были совсем ничего, неплохим было и красное Мерло, которое выбрал Зорин. Он жевал и думал, что рецепт этот «суп из топора» часто применяют в искусстве, «приправляя» плохой фильм хорошей музыкой, например.
- Ты куда направишься, когда выпустят тебя из клиники? – вдруг спросил Зорин.
- Не знаю, право, - признался он, - Из клиники меня никто не гонит, там всю жизнь прожить можно, были бы деньги.
- А на маленькую родинку свою не собираешься? - поинтересовался Зорин, наверное, просто так, «для разговору», потому что знал его отношение к родной независимой губернии.
- Упаси бог, - вполне искренне ответил он, - только не туда! Да и кому я там нужен?!

Был он поэтому нимало удивлен, когда вечером того же дня позвали его к телефону к главному врачу и услышал он голос, который сначала не узнал, а потом все же догадался, что звонит его посол, тот самый, что рвался угощать пальмовой водкой.
  
 
14. ПОЧЕТНЫЙ КОНСУЛ

Когда он думал о теперешнем своем статусе, то часто вспоминал анекдот времен расцвета Великой Северной Империи. Анекдот был про чукчу-пастуха, которого выбрали почетным академиком. – Однако, ладно, - не возражал тот, - по четным буду академиком, а по нечетным – оленей пасти.

Его почетным академиком не выбирали, ему предложили быть почетным консулом. Предложила та африканская страна, за которую он воевал, а теперь, выходит, и кровь пролил, а сообщил ему об этом по телефону знакомый его посол с висячими усами, тот самый, который так и не угостил его пальмовой водкой. 

- Императорское правительство просит вас быть их почетным консулом в нашей стране, - сказал он с почтительным придыханием, - Я связался с нашим правительством и было решено пойти навстречу просьбе дружественной африканской страны, - продолжил он, сохранив почтительное придыхание, - тем более, что с просьбой обратился сам принц, - посол запнулся, а потом, видимо, прочитал с бумажки по слогам, -  Ндо –ла – тон - да, дядя императора.

«Почему они так уверены, что эта африканская страна – дружественная Украине? – подумал он, слушая посла, - Скорее всего, Ндолатонда впервые узнал о существовании Украины от Филина или Шитова, когда они там без меня мою судьбу решали», - и ответил послу, - Передайте принцу мою благодарность, но это лестное предложение я принять никак не могу по разным причинам, прежде всего, конечно, по состоянию здоровья.

- Очень жаль, - сказал посол и, помолчав, добавил, - Надеюсь, вы передумаете - я еще позвоню, - чувствовалось, что сожаление в его голосе искреннее – хорошим человеком был, по-видимому, посол Украины, – он неожиданно вспомнил его фамилию – пан Козолуп – и к нему, должно быть, относился с симпатией. 

А потом, почти сразу же позвонил Шитов.
- Слышь, Ваня, ты как? Здоровье и вообще? – спросил он.
- Здоровье почти в норме, - ответил он, - а вообще скучно. А ты что это вдруг заинтересовался – ты же звонил мне позавчера?
- Что и поинтересоваться нельзя? – изобразил обиду Шитов, помолчал и продолжил, - А вообще-то звоню, чтоб развлечь тебя немного - в международный розыск тебя объявили через Интерпол. Ненька твоя Украина объявила как военного преступника. – и опять замолчал, ожидая, что он скажет.

А он вначале просто растерялся. Хотя и думал иногда, что, воюя за императора Обаму, стал он наемником, то есть преступником по международным законам, но считал, что до каких-то конкретных действий едва ли дойдет – кому там на Украине есть до него дело?! Оказалось, что есть.

- Это холдинг твой дорогой опять подсуетился, - продолжил между тем Шитов, - Я узнавал у ребят – те говорят, что это точно «ЕСКО», у них там свой человек есть в Интерполе. Они таким образом опять хотят тебя нейтрализовать, чтоб ты их судами окончательно не разорил. Знаешь, что адвокат твой Ваня Маркс придумал? – в голосе Шитова явно чувствовалось уважение к крючкотворским талантам Маркса, - Он на них в суд опять подал. Знаешь за что?
- Знаю, - ответил он, - мне Вова рассказывал, - и уверенно продолжил, - Ничего мне они не сделают – я на Украину ехать не собираюсь, побуду пока здесь – Швейцария меня не выдаст.
- Ошибаешься, - сказал Шитов, - после того, как их уличили в сотрудничестве с Гитлером, они кого угодно и куда угодно готовы выдать, чтоб доказать, что они демократы. Выдадут и счет твой арестуют.
- Что же делать? – в полной растерянности спросил он – чего-чего, а такого развития событий он никак не ожидал.
- Все уже сделали, - с гордостью заявил Шитов, - Юра Филин с этим кумом императорским, как его?
- Ндолатондой?
- Во-во. С ним. Империя обратилась к Украине с просьбой помиловать тебя, потому что ты герой и борец за правое дело. За это император тебя награждает орденом Белого Леопарда и назначает своим почетным консулом на Украине.
- Шутишь? – засмеялся он, - Меня почетным консулом?! – Вот тогда и вспомнил он впервые этот анекдот про чукчу-академика и рассказал его Шитову. Шитов сдержанно хихикнул, но посоветовал не расслабляться, а ждать развития событий.
- Потому что, сам знаешь, этот твой Горин подлец еще тот, - сказал он напоследок.

Вскоре опять позвонил посол Козолуп с той же просьбой, но он опять отказался, так как все еще не мог отнестись ко всему этому серьезно. Так бы, наверное, и тянулось: посол звонил бы, а он отказывался, если бы события не стали вдруг развиваться стремительно.

Сначала пришел к нему неожиданно главный врач клиники и сказал, что деньги за его лечение закончились, а снять со счета, как раньше, они не могут – счет заблокирован. Но он и после этого думал, что как-то обойдется, позвонил Марксу - тот обещал уладить. Согласился он только, когда пришел к нему человек из украинского посольства в Швейцарии (специально из Берна приехал) с чиновником иммиграционной службы и сказал, что, если он немедленно не уедет,  его арестуют и насильно отправят на родину.  Пришлось срочно уехать.

Он летел в Киев на «Боинге» Международных Авиалиний Украины – оказалось, что есть уже и такие – слушал непривычные объявления на «мове» и привычные на английском с сильным и неистребимым, как запах чеснока инязовским акцентом; разговаривал с красавицей-стюардессой, издававшей сложные запахи кухни, пота и сильных духов; смотрел в окно на желтоватую в закатных лучах стекловату облаков, закрывавшую землю,  и думал о разных вещах, неизменно возвращаясь мыслями к своей малой родине и своим чувствам к ней. 

«Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз», – вспоминал он слова популярной когда-то песни и думал, что принадлежит он к особому клану неизвестных в Европе людей, которых условно можно назвать «офицерские дети».

«Таскали нас родители, - думал он, - по всей Великой Империи от одного места своей службы до другого за шкирку, как кошка своих котят, не спрашивая, хорошо нам на новом месте или плохо, потому что их самих тоже никто не спрашивал, и вот получалось, что в шестом классе учили мы эстонский в городе Курессааре на острове Сааремаа, где от ветра стелятся по земле скрюченные балтийские сосны, а в восьмом – казахский в городе Чимкенте, где самые лучшие в Империи дыни и над пропыленными платанами главной улицы нависает совершенно сказочная, снежно-белая с синими тенями гора. Мы вырастали, сохранив в памяти несколько слов по-эстонски и по-казахски и твердое убеждение, что «наш адрес Советский Союз».

Он опять отказался от бесплатного дешевого виски, которое пыталась ему навязать красавица-стюардесса (Почему они считают, что в первом классе пассажира надо обязательно напоить?!), и продолжал думать об «офицерских детях».  «Поэтому, думал он, - местный патриотизм и национализм вызывают у нас, «офицерских детей» чувство, похожее на изумление. Мы никак не можем понять чью-то привязанность к одному городу, к одному племени, к одному языку. Мы по-прежнему любим Великую Империю, а Империи больше нет». 

На паспортном контроле он автоматически стал в очередь для иностранцев, хотя паспорт у него был украинский, новый, выданный «взамен утраченного», этот паспорт привез ему Вова Зорин. Оказалось это ошибкой, но небольшой. Посмотрев, правда, на него несколько удивленно – не оказался иностранцем, как думал – молодой пограничник поставил в его паспорте штамп, и ступил он на землю своей малой, отчасти навязанной родины, как писал Маяковский, «чувств никаких не изведав». Чувства появились потом, когда ждал от чуть ли не час свой потрепанный в путешествиях чемодан, когда таксист запросил до города сто долларов, как говорится, «на голубом глазу», когда стал общаться он с чиновниками для утверждения своего нового статуса. Со временем и эти чувства притупились. Осталось только ленивое раздражение – не нравилась ему новая родина, не нравилась активно.

Он сидел за столом под гербом королевского дома Обама – геральдическим леопардом, вставшим на задние лапы (Раньше он почему-то думал, что это лев, только сейчас от скуки рассмотрел), бессмысленным взглядом уставившись в экран стоявшего на столе компьютера.

Кроме герба, на стене за его спиной висело в рамке свидетельство о награждении его Орденом Белого Леопарда и еще одно о том, что он назначается почетным консулом. На экране была заставка – океан и зеленый остров с пальмами, в открытое окно доносились звуки и запахи малой родины – матюги, трели мобильных телефонов, бензиновый чад и запах горелого масла из закусочной на первом этаже, а в голове царило отразившееся во взгляде безмыслие, изредка прерываемое отрывочными  и ленивыми рассуждениями: пойти обедать в закусочную внизу или принять приглашение – он взял лежавшую на столе визитку – предпринимателя Луиша Бранко. И то, и другое было одинаково скучным и вредным для желудка.

Он взял лежавший на столе список посетителей, записавшихся сегодня на прием, и стал его читать, не переставая удивляться звучности португальско-африканских имен: Венсеслао де Морайш, Афонсо Корейра д`Оливейра, Тейшейра де Пашкуайш – все коммерсанты и Эзекиел де Репозо – целитель.

Чем-то необычным мог порадовать только целитель – зачем он приехал на Украину, было непонятно, со всеми остальными все должно было пойти по стандарту: все эти предприниматели и коммерсанты приезжали сюда за женами. Его роль была в таких случаях невелика – надо было послать в ведомство Ндолатонды – что-то вроде военной полиции - данные этих женихов и, если за ними не числилось никаких грехов по этому ведомству, поставить свою подпись и печать консульства. 

Все и пошло так, как он думал: скучно и без неожиданностей. Даже целитель Эзекиел де Репозо, ничем не порадовал. Был это суетливый негр разительно похожий на «солнце русской поэзии» Александра Пушкина – даже бачки у него были пушкинские и стоял он, как классик на лицейском экзамене – дерзко выставив ножку. Врачеватель этот собирался пользовать страдающих радикулитом специальной мазью с  ядом болотной гадюки. Он послал данные целителя вместе с женихами Ндолатонде и дополнительно направил его в местное министерство здравоохранения проверить, не наносят ли мази вред здоровью.

Проводив знахаря, он опять какое-то время посидел, уставившись на пальмы компьютерной заставки, рассеянно размышляя о том, как распространен генотип великого русского поэта среди африканцев – не первый раз он встречал его двойников на Черном Континенте. Вспомнил, что одного похожего на поэта старика встретил даже в деревне у «хранителей», когда держали его там в плену. Он тогда поделился с Круглоголовым, то тот не помнил, как выглядел классик, путал его, должно быть, с Некрасовым, - Какой это Пушкин, - спрашивал, - у которого бородка, как у козла? 

На этот день его консульские функции исчерпались и как-то незаметно наступал еще один одинокий вечер в немилой ему стране, которая когда-то считалась его родиной.
«Впрочем, официально и сейчас остается», - поправил он себя, включил стоявший в углу телевизор и лениво, но все больше и больше раздражаясь, стал переключать каналы местного телевидения.

Общее впечатление было такое, будто ему показывают фильмы и репортажи, наперебой старающиеся превзойти друг друга на конкурсе пародий. Вот жалкая пародия на раскованную, изящную манеру европейского политического комментатора; вот карикатура внушительного, великодержавного вещания диктора старой московской школы, а вот слюнявой скороговоркой на «мове» местная девочка пытается повторить речевой спринт американского репортажа. «Брюзга старый», - он выключил телевизор, «как будто захлопнул крышку мусорного контейнера», как писал когда-то Лем, и пошел домой.

Почему-то, когда человек куда-то идет, и надо описать то, что он при этом видит, говорят: Он шел и перед ним развертывались, скажем, как в его случае, пейзажи родного города.

«Совсем это не так, - думал он, - если ты идешь, никакие пейзажи перед тобой не развертываются. Они вообще развертываются, разве что, когда в поезде едешь и смотришь в даль, а когда идешь, как вот сейчас, в толпе спешащих домой после работы прохожих и увертываешься то и дело, чтоб с кем-нибудь не столкнуться, то видишь мозаику из кусков, фрагментов – то плитку тротуара, то ноги чьи-нибудь, то кусок стены дома, то лица прохожих, такие злые и раздраженные, как будто эту спешащую навстречу и обгоняющую тебя толпу специально подобрали для съемок фильма о гневе народном».

«А ведь живут-то в общем неплохо, - продолжал он, - так отчего же морды такие недовольные? А оттого, - ответил он сам себе, - что воспитала в них Советская Империя чувство великой цели, так сказать, - говорили им, что все дороги перед ними открыты, что каждый может стать великим ученым, артистом, космонавтом, любимым народом писателем. Конечно, - поправился он, когда его толкнули двое молодых людей и, не обернувшись, побежали дальше, - молодым это уже никто не говорил – время другое – но они это унаследовали от родителей и чувствуют подсознательно, и подсознательно хотят быть великими учеными, спортсменами, смелыми мореплавателями, но время другое и быть суждено большинству из них всю жизнь мелкими спекулянтами, как бы они себя при этом не называли – его особенно смешило новое слово «мерчандайзер» - мерчандайзерами или топ-менеджерами».       

«В Африке, - продолжал он свои праздные размышления на пути к дому, - все по другому, поэтому и толпа там другая – веселая и, в общем, доброжелательная. В Африке человек с детства знает, что никогда не будет он ни ученым, ни космонавтом, ни писателем, а будет, как его отец и дед, и прадед лудильщиком посуды, если живет в городе, или козопасом, если в деревне. Поэтому и веселые они, и доброжелательные, потому что нет у них комплекса нереализованной мечты».

Он остановился на перекрестке, пережидая поток машин, и опять подумал о пейзажах родного города, которые на ходу перед ним не развертывались, и теперь, правда, тоже не развертывались, но хотя  бы большой кусок городской улицы он мог видеть без помех и зрелище это никакой радости ему не доставляло.

На противоположной стороне улицы находилось наглядное пособие по истории архитектуры города – на углу стоял особняк конца девятнадцатого века с почерневшими от городской копоти Юнонами и Амурами в нишах мансард и пузатыми колоннами фронтона; рядом был типичный пятиэтажный доходный дом начала прошлого века, в котором, судя по числу вывесок, обосновалось теперь множество мелких фирм и контор, а рядом с пятиэтажкой уходил в заоблачные выси небоскреб - весь из зеленого стекла и блестящих переплетов, неуместный здесь пока, как роскошный «Мерседес» в колхозном гараже.

«Но это пока – думал он, - скоро исчезнут и особняк, и пятиэтажка, и на месте этого города появится совсем другой, только название и останется, может быть, - на   крыше пятиэтажки яркая реклама с пальмами и морем приглашала в путешествие в какую-то экзотическую страну и ему вдруг захотелось вернуться в привычную Африку, - Едва ли я еще когда-нибудь туда попаду, разве что туристом поеду», - грустно заключил он и стал переходить улицу.

В толпе, которая обтекала его и шла ему навстречу, часто слышалась украинская речь, которая раньше здесь почти отсутствовала, и лица вокруг были совсем другие, не те, которые он видел здесь в юности и потом, во время редких наездов.

«Чужой город, еще более чужой стал, чем раньше, во времена Империи. Города переходят из рук в руки, как во время войны, от побежденного к победителю, – он вспомнил, как читал воспоминания Штаудингера о его юности, поведенной во Львове. Было это в начале прошлого века, перед Первой Мировой и в этих воспоминаниях описывались поляки, немцы, евреи, как они жили в этом городе, в какие кафе и театры ходили, как дачи снимали в пригородах, и нет в книге ни слова – ни единого слова! – про украинцев. Это был польский город и никому тогда и в голову не приходило, что он может быть украинским. 

«И этот город так, - он уже подходил к дому, - Разве, например, у Куприна, который жил здесь и репортером был местной газеты, хоть где-нибудь, хоть что-нибудь написано об украинцах?! Нигде и ничего. И ходят оккупанты в мой зоомагазин», - вспомнил он Окуджаву и посмотрел на окна своей квартиры – там горел свет.- Свет не выключил, шляпа, - ругнул он себя и стал подниматься на свой второй этаж.

То, что в его квартире кто-то есть, он почувствовал еще на лестнице, еще даже к двери не подойдя – сработал инстинкт, выработанный в далекие, полузабытые годы в Бейруте, Анголе, Хартуме, казалось бы, совсем утраченный, но нет, не исчез этот инстинкт и сработал, как надо – он застыл на площадке на одной ноге, потом осторожно поставил на пол вторую и стал прислушиваться и принюхиваться – тянуло едой от соседей – время ужина - и слабо чувствовался сигаретный дым – видно курили на улице и ветер заносил дым в подъезд, и на волне всех этих запахов плыл, уверенно, как круизный лайнер, запах дешевого лосьона, и плыл определенно из его квартиры.

«Ван мен шоу», - определил он, - бандитский одеколон бурных девяностых годов», - и медленно, осторожно ступая, спустился на улицу, стал у подъезда и начал обдумывать план действий. Непонятным был только горевший в квартире свет, все остальное было ясно – холдинг «ЭСКО» все никак не угомонится.

«Видно Ваня Маркс опять их прищучил серьезно и они решили не деликатничать, - думал он, - наняли бандитов и те ждут меня в квартире, с комфортом, так сказать. А свет, наверно, я и впрямь забыл выключить, а они оставили – со светом удобнее и не боятся они никого – милиция здесь купленная, - кого им бояться»?!

«Но надо вызывать милицию, - решил он, - купленная – не купленная, а другого выхода нет. Можно, конечно, переночевать у Иванова, - оставался у него еще в этом городе один друг, – Ну переночую, а дальше? Лучше вызвать ментов, переночевать дома, и позвонить Толе Шитову – пусть разбирается», - он отошел подальше от дома и набрал номер одного чиновника из милиции, с которым познакомился, оформляя свой консульский статус. 

«В этой стране все люди с высшим образованием и какой-никакой властью напоминают механизаторов среднего звена, - думал он потом, устроившись в кресле в своей квартире и разглядывая незваных гостей, сидевших на диване напротив, - Именно среднего, не низшего, не шофера какого-нибудь запойного в засаленной телогрейке, а среднего: солидного комбайнера, тракториста, знающего себе цену, понимающего немного и в агрономии, и в технике, понимающего немного и оттого уверенного в своих знаниях  - большие знания – большое сомнение – он это по себе знал и мучился всю жизнь». 

Незваные гости сидели на диване под дулами направленных на них автоматов и пытались протестовать, но суровые воины СОБР – знакомый чиновник с испугу СОБР вызвал, консул все-таки, хотя и почетный – суровые воины сурово покрикивали и намеревались надеть на гостей наручники и надели бы, если бы он не вмешался.

Он взял удостоверение, которое протягивал старший «комбайнер», седой моложавый и, судя по небрежно, модным узлом повязанному галстуку, не чуждый щегольства – это у него лосьон благоухал -  и прочитал, что щеголь является полковником службы государственной безопасности (по-местному «безпеки»).
- Что ж это вы, господин полковник, в чужие квартиры вламываетесь? – спросил он.
- Мы хотели, как лучше, - смущенно ответил полковник, бросив злой взгляд на сидевшего рядом  другого сотрудника, надо понимать, из того же ведомства щита и меча – именно эти символы были изображены на значке, приколотом к лацкану его пиджака. Очевидно, это и был автор идеи тайного проникновения. – Нам надо было с вами поговорить о важных делах в спокойной обстановке. Мы хотели, как лучше, - повторил он и замолчал.

- Давайте поговорим, раз уж пришли, - сказал он и обратился к командиру СОБР – Спасибо, капитан, за помощь.- тот козырнул и кивнул своим бойцам. Громыхая тяжелыми ботинками, собровцы вышли из квартиры. Он запер за ними дверь и вернулся в комнату. Его гости по-прежнему сидели  на диване, но уже не в таких напряженных позах, а когда он вошел, полковник попросил разрешения закурить. Все закурили и в такой почти домашней обстановке полковник изложил суть дела.

- Мы хотели бы просить вас опять вернуться в Африку. – сказал полковник и вопросительно на него посмотрел, - Вы как к этому отнесетесь?
«Вот те раз, - подумал он, - только что думал, что никогда больше Африку не увижу», - и спросил полковника – А зачем? .
- Дело в том, - ответил полковник, - что у нас есть некоторые излишки вооружения, которые мы хотели бы продать какой-нибудь стране со стабильным демократическим режимом. Страна, которую вы здесь представляете, как раз такой и является. А у вас там связи.
- Какие связи? – спросил он.
- Ну принц этот, Ндолатонда, кажется, - ответил полковник – Выучил сложное имя, механизатор! – и друг ваш, полковник Филин.
« Вот, Юрий Федорович, - мысленно обратился он к своему другу, - опять нам, видимо, встретиться суждено», - и ответил полковнику, - Я согласен.

Самолеты Международных Авиалиний Украины в эту страну не летали, поэтому опять пришлось лететь, как когда-то, привычным «Аэрофлотом» из столицы бывшей Великой Империи. Накануне провожали его вернувшийся в столицу Шитов и Зорин и, конечно,  «танкистская норма» была выполнена, а может, и перевыполнена – Кто там считал?! - поэтому чувствовал он себя в самолете не наилучшим образом и почти сразу после взлета уснул. 

Аэрофлотовский Боинг летел выше облаков, из-за этого, проснувшись, он на земле ничего не увидел: ни голубой ленты Нила на краю желтой пустыни, ни безлесных Суданских гор, ни бессовестно заезженной литераторами снежной вершины Килиманджаро, и полностью сосредоточил свое внимание на не такой красивой, как в Украинских Авиалиниях, но все же достаточно миловидной стюардессе, пытаясь взглядом внушить ей желание подойти к нему и принять заказ на очередной – пятый, кажется, стакан апельсинового сока.

Однако стюардесса его телепатическим призывам не внимала, а крутилась все время возле высокого негра с буйной шевелюрой «афро» одетого в попугайчатых цветов то ли тогу, то ли смирительную рубашку. Когда она наконец подошла, он не выдержал и, заказывая очередной стакан сока, спросил про негра.
- Как?! Вы не узнали?! – закатывая глаза, очевидно, от восторга,  произнесла миловидная стюардесса, - Это же Свинг!

Кто такой Свинг (Хотя мог это быть и Стинг, и Стринг – он не был уверен, что правильно расслышал), он, естественно, не знал и стал в связи с этим думать о своем возрасте и новых, неизвестных и непонятных ему кумирах теперешнего поколения, как вот этот негр; потом, зацепившись за слово «негр», он стал думать, что с подачи придурковатых американцев это слово стало чуть ли не ругательством – он посмотрел вокруг себя – самолет был полон этих самых негров, которые совсем не считали принадлежность к черной расе чем-то недостойным или унизительным, скорее наоборот, немного недоразвитыми они считали белых.

Он вспомнил свой взвод - сержанта Каудо, капрала М`боа и других, вспомнил сурового воина принца Ндолатонду, полковника Мавенге и бельгийского врача Тибо и подумал, что с ними и среди них он провел лучшее дни своей жизни.

Потом его опять сморил сон и приснилась ему необъятная африканская саванна. Они шли гуськом в высокой, по пояс траве. Впереди шел сержант Каудо, за ним Филин и солдаты, а он замыкал колонну – офицер Армии Императора Обамы tenente Miramar, бывший подданный Великой Северной Империи, русский писатель Хуан Эдуардович Мирамар. 

FIN